Новая книга ужасов

Мне следует обрисовать ряд деталей, необходимых для того, чтобы моя история была вам ясна. Новый Завет был (и остается!) местечком, лежащим в одном дне пути от канадской границы штата Нью-Йорк. Почти тысячу его жителей объединяет пуританский протестантизм церкви Нового Завета, основатели которой откололись от еще больших пуритан – Святых Завета, запретивших всякие половые сношения в надежде приблизить Второе Пришествие. В конце девятнадцатого века деревня переживала период рассвета, а году к тысяча девятьсот двадцатому наконец сформировались ее окончательные черты.

А именно: Храмовая площадь, где стоит Храм Нового Завета со своей колокольней и примыкающие к нему Молодежный библейский центр и Смешанная начальная и средняя школа для мальчиков и девочек. Чуть южнее видны фасады магазинов Хармони-стрит, банк и несколько скромных табличек, указывающих на место работы новозаветских доктора, адвоката и стоматолога. Еще южнее тянется пара улиц деревянных домов, приютивших городских служащих и ремесленников, за ними – фермы правоверных земледельцев, а за фермами – дремучий лес. К северу от Храмовой площади лежит Скрипчер-стрит, в двух кварталах которой находятся домовладения преподобного и его Совета Братства, вышеупомянутых доктора, адвоката и стоматолога, президента и вице-президента банка, а также нескольких семей состоятельных новообращенных, особо преданных церкви. Севернее Скрипчер-стрит также располагаются фермы, за ними – опять этот дремучий лес, посреди которого наша деревня занимала что-то вроде поляны.

Мой отец служил новозаветским адвокатом, и я родился как раз на Скрипчер-стрит. В воскресные дни ходил в Молодежный библейский центр, в будние – в Смешанную начальную и среднюю школу для мальчиков и девочек. Новый Завет был для меня целым миром, а его жители – всем человечеством. Три четверти населения составляли костлявые светловолосые личности с точеными чертами лица и ярко-голубыми глазами; мужчины – от шести футов и выше, женщины – ниже их дюйма на четыре. В остальную четверть входили Рэкетты, Маджи и Бланты, наши фермерские семьи, которые за поколения родственных браков образовали племя коренастых, темноволосых, щербатых, круглолицых мужчин и женщин, редко выраставших выше пяти футов и четырех-пяти дюймов[97]. И до самого колледжа я думал, что люди делятся на две расы – городских и деревенских, светлых и темных, чистых и грязных, обходительных и ушлых.

Несмотря на то, что Рэкетты, Маджи и Бланты посещали нашу школу, молились в нашем храме и были не беднее нас, городских, мы считали их людьми второго сорта. Они казались не столько умными, сколько хитрыми, и не столько духовными, сколько плотскими. Что в школьных классах, что в храме они всегда сидели вместе, смотрели пристальными, словно собачьими, взглядами, стараясь быть «прилежными», и время от времени наклоняли друг к другу головы, чтобы шепотом перекинуться своими наблюдениями. Несмотря на воскресные бани и выходные наряды, от них исходил невыводимый амбарный запах. Их стремление не привлекать к себе внимание, казалось, скрывало их деревенскую веселость, но когда они оставались на своих повозках и прочих транспортных средствах одни, можно было услышать их заливистый смех.

У меня эта загадочная раса вызывала беспокойство и даже раздражение. В некоторой степени они меня даже пугали – просто казались слишком внушительными. С ранних лет подавленный своей жизнью в Новом Завете, я находил в этой замкнутой породе какое-то немыслимое обаяние. Несмотря на их второсортность, мне хотелось узнать то, что знали они. Уверенный в их убогости и безобразности, я ощущал в них присутствие свободы, которой не понимал, но которая будила во мне трепет.

Поскольку городские с деревенскими дружбу не водили, мы пересекались только в тех местах, где учились, молились и делали покупки. Я и подумать не мог, что сяду с Делбертом Маджем или Чарли-Чарли Рэкеттом в классе; или что Делберт или Чарли-Чарли позовут меня ночевать в их фермерском доме. Да и были ли у Делберта и Чарли-Чарли спальни, где они сами спали бы в своих кроватях? Помню, по утрам вокруг них стоял такой душок, что казалось, они проводили ночи в непосредственной близости от свинарника, хотя иногда, бывало, их поношенные комбинезоны благоухали свежестью полевых цветов и малины.

На переменах появлялась нерушимая граница, которая делила игровую зону надвое: северная – для городских, южная – для деревенских. Наши игры, на первый взгляд очень похожие, все же показывали некоторые коренные различия. Дело в том, что мы не могли отбросить ту неосознанную солидность, которая возникала из-за постоянного контроля взрослых за нашей духовностью. Деревенские, напротив, не создавали видимость, а играли по-настоящему: носились по траве, праздновали победы, ухмылялись, обмениваясь шутками (в то время как мы шутить не умели). В конце дня, когда занятия заканчивались, я провожал взглядом удаляющихся домой Делберта, Чарли-Чарли и остальных с завистью в глазах и рвущимся сердцем.