Новая Луна

В своей комнате под тем же самым каменным небом она опускается щекой в ложбинку на спине Карлиньоса. Чувствует, как он движется в такт дыханию, ощущает ритм его сердца, его крови. Невероятную текстуру его кожи. Шрамы она совсем не ощущает.

— О боже, что же нам теперь делать?..

— Сколько ему? — спрашивает Лукасинью.

— Двадцать восемь, — отвечает Лукас.

— Двадцать восемь!

В возрасте Лукасинью это смерть. Лукас помнит себя в семнадцать. Как ему все было ненавистно… Его затмевала длинная тень Рафы, немногие друзья разъехались кто куда, он потерял с ними связь и чувствовал себя слишком неуклюжим и неуверенным, чтобы налаживать новые знакомства. Все вокруг казалось неправильным: друзья, любовницы, одежда, смех и то, что семнадцатилетний считает любовью. На Рафу это все лилось дождем, пропитывало его насквозь обаянием, очищало. А Лукас как был одиноким, так и остался.

Он завидует сыну; легкой сексуальности Лукасинью, его обаянию, тому, как ему уютно в собственном теле. Булавке с Доной Луной на его лацкане.

Лукас встретил сына на станции. Парнишка надел весь свой пирсинг — официальный случай! — и прижимал к груди картонную коробку с тортом. Увидев ее, Лукас едва не улыбнулся. Где же Лукасинью научился такой доброте? Эскольты расчистили путь сквозь толпу людей, случайно заприметивших звезду. На Луне ничто не заслуживало такого количества слухов, как попытка убийства. Лукасинью держал свой торт, как ребенка, пока над его головой шныряли дроны.

Они десять минут простояли вместе у окна в ОИТ. Фамильяры могли бы показать Ариэль во всех подробностях, наложив схемы и медицинские пояснения, но это была бы просто картинка. Стекло делало все реальным. Ариэль лежала в коме, Бейжафлор выполняла медленные топографические инволюции. Потом Лукас забрал Лукасинью наверх, в его комнату. Цзиньцзи передал схемы госпитальным принтерам, и слуги Боа-Виста соорудили уютную реплику коллоквиальной комнаты Лукасинью в Меридиане. Там Лукас рассказал ему о свадьбе. Он все аккуратно спланировал. Устраивать этот разговор в собственной комнате Лукаса было бы недостойно, его офис выглядел слишком официально и давяще.

— Твоей матери было двадцать девять, когда я на ней женился. Мне — двадцать.

— Только глянь, что из этого вышло.

— Из этого вышел ты.

— Не принуждай меня к такому.

— Мы в этом не свободны, Лука. — Близость, укороченное прозвище: он тренировался всю дорогу до станции, стараясь привыкнуть к дискомфорту в горле. Он боялся, что запнется, но, когда пришлось произнести это словечко, оно выскользнуло легко. — Так приказал Орел Луны.

— Орел Луны, крыса Луны — так бы ты хотел его назвать.

— Мы у него в руках, Лука. Он может уничтожить компанию.

— Компанию…

— Семью. Я не хотел жениться на Аманде Сунь. Я ее никогда не любил. Любви в брачном договоре не было.

— Но ты купил себе свободу. Купи и мне.

— Не могу. Я бы хотел смочь, Лука. Я бы что угодно сделал ради такого. Это политическое дело.

В коробке макаруны, глянцевые и безупречные, расположенные согласно цветам спектра. От таких вещей Лукас чувствует себя подлейшим предателем. Они невинные, добрые, нежные, и он их обманул.

— У меня есть первый черновик никаха, — говорит Лукас.

— Ариэль подключена к системе жизнеобеспечения.

— Его составила не Ариэль, — говорит Лукас. У Лукасинью дергается щека.

— Что?

— Это первый черновик, Лука. Я бы мог тебе приказать. Ради семьи и все такое. Я тебя спрашиваю: ты выйдешь за Денни Маккензи?

— Пайзинью…

Теперь вздрагивает Лукас, точно от маленького землетрясения: он не помнит, когда в последний раз Лукасинью использовал это знакомое уменьшительно-ласкательное обращение. «Папочка».

— Ради семьи?

— А ради чего еще?

— Как давно ты здесь?

Голос пробуждает Марину от теплой и стерильной дремоты. Отделения интенсивной терапии чрезвычайно подходят для сна. Тепло, гул и завораживающий танец машин, нежный растительный запах, напоминающий о лесах, о горах и о доме.

— Как давно вы проснулись?

— Слишком давно, — говорит Ариэль Корта. Бейжафлор поднимает изголовье койки ОИТ. Волосы Ариэль свисают вдоль лица, распущенные, безвольные, нечистые. Кожа у нее тусклая, восковая; глаза запали. Трубки и канюли торчат из ее запястий, соединяясь с гладкими белыми «руками» медицинских машин.

— Я не думаю, что доктора разрешат…

— Имела я докторов и их разрешения, — перебивает Ариэль и поворачивает койку, чтобы видеть Марину. — Что ты тут делаешь?

— Я вас охраняю, помните?