Новая Земля

Я смутился: а вдруг Рафидж меня неправильно поймет? Но его глаз весело прищурился на меня, стянутые швами губы попытались улыбнуться, и он охотно мне рассказал, что из большой семьи, сам одиннадцатый или двенадцатый точно не помню, что родственники ему "нэ-э-экак" не дадут пропасть.

- Я буду завэдывать магазына, - значительно сказал он и не без тщеславия посмотрел на меня: удивился ли я?

Действительно, я удивился и поинтересовался, почему он так уверен.

- Моя дядя - прэдсэдатель колхоз. Вся кишлак - мой родня. Всо будэт хорошо. Дэньги будут, вино, горы, солнцэ, всо будэт.

Однако на его лбу вздрогнула бороздка; он задумчиво помолчал и неприятно-резко сказал:

- А вот... нэ будэт.

Я не понял.

- Кого?

Он насупленно помолчал и гневно ответил:

- Жэнчин... баб... - Грязно выругался.

Я ругал себя, что сразу не смог догадаться, и отколупнул у парня коросту с самой болезненной раны.

Помню, Рафидж демонстративно отворачивался от медсестер и женщин-врачей или закрывал глаза, притворяясь спящим.

Однажды он мне сказал:

- Я только тэпэрь понэмай, что такой жизн.

- Что же она такое?

- Она - всо, - значительно произнес он и поднял вверх палец. - А смэрть - тьфу, копэйка.

- Как это все?

Я никогда раньше особо не задумывался о том, что такое жизнь: живудаживу - ихорошо.

- Ну, как ти нэ понэмай? - даже рассердился Рафидж. - Всо - значит: нэбо, горы, воздух, мама, зэмля, нюхат цвэток, пить вино. Понимай: всо? И у мэня, как и у тэбя, скоро всо это будэт. Понэмай?

Я сказал, что понимаю, но так молод еще был тогда, никаких серьезных утрат и потрясений у меня не случилось, как у Рафиджа; тогда мне показалось несколько странным, что можно восхищаться такими обыденными явлениями, как воздух или земля.

Но через несколько дней произошло событие, после которого я каждой жилкой своей души понял смысл фразы Рафиджа, - я словно прозрел.

* * * * *

Помню, был вечер. Я мыл полы в палате Ивана. Он молча лежал и смотрел в потолок. Он часто так лежал, и мне бывало скучновато с ним, порой томительно неловко. Рафидж вел себя по-другому - порывался вертеться, шевелился, но раны немилосердно сдерживали. Он водил своим большим черным, как у коня, глазом, словно старался больше, шире увидеть мир; кажется, потолок ему был ненавистен - торчит перед глазом!

- Все! - неожиданно произнес Иван, собрав на лбу кожу. - Я уже не могу терпеть боли. Мне хочется... умереть.

Он закрыл глаза, из-под синевато-красного, припухшего века выскользнула слеза.

Я молчал и просто не знал, как его утешить. Мне хотелось ему помочь, но чем, как? Сколько раз я призывал его терпеть! Но что слова здорового для страдающего от мук больного?

Меня иногда начинали раздражать и сердить его разговоры о смерти. "Почему Рафидж об этом не говорит? - порывался я резко спросить у Ивана. Он терпит и верит. У него тоже ранение груди, тоже образуются нагноения да еще сто ран. А ты стонешь, стонешь. Надоел!" Но я молчал, потому что не смел в таком тоне говорить с ним. Он часто задыхался, синел, и к нему сбегались врачи; в состоянии полу сознания кричал, что ему больно, больно, что его плохо лечат. Однажды, расплакавшись, потребовал, чтобы его умертвили.

В последние дни он стал часто вскрикивать, капризничать: то я не так "утку" ему подсунул, то неловко обтер мокрой тряпкой его полное вялое тело. Я отмалчивался, старался скорее все сделать и уйти.

- Помоги мне умереть, Сергей, - поймал он мою руку, но был настолько слаб, что его горячая, жидковато-пухлая ладонь упала на кровать. - Прошу! Я не хочу жить. Я устал, устал!

Он снова заплакал, но даже плакать уже не мог, потому что боли в груди жестоко о себе напоминали, давили всхлипы, и он мог только лишь поскуливать и морщиться.

- Успокойся, Ваня, нужно перетерпеть.

Неожиданно он громко вскрикнул, и его грудь стала биться в тяжелых конвульсивных вздохах.Замер и, осторожно дыша, тихонько вымолвил:

- Жить... жить хочу.

Его лицо стало быстро наливаться синеватой бледностью, и мне показалось - щеки, губы, подбородок будто бы растекались и расширялись. Он весь обмякал, вдавливаясь в постель. Я испугался, выбежал в коридор и крикнул медсестру. Она только взглянула на него и во весь дух кинулась за врачами. Пока их не было, я стоял возле Ивана. Я впервые видел, как из человека уходит жизнь, - тихо, дажекак-тоделикатнотихо, словно не желая причинить боль умирающему, потревожить его. Он лежал, не шелохнувшись, стал каким-то затаенным, и мне почудилось, что синевато-бледные губы обращались в кроткую улыбку. Полузакрытым глазом смотрел на меня, но в этом взгляде я уже не видел ни боли, ни страха, ни каприза, ни укора, лишь глубокий-глубокий покой. Я дотронулся до его руки - она оказалась прохладной.

В палату ворвалось человек пять. Они вкатили какой-то электрический аппарат. Меня подтолкнули к двери. Я медленно опустился на стул возле медсестринского столика. Через несколько минут из палаты вышли все пятеро врачей и молча побрели по коридору. Рядом со мной присела медсестра, вынула из шкафчика клеенчатую табличку с вязочками и написала: "Баранов Иван Ефремович. Умер 14 марта...".