Новейшая оптография и призрак Ухокусай

И рапира метнулась по воздуху прямо в ладонь Свинтудоева, стремительно съеживаясь на лету. Вслед за ним сорвалась и бутылка-ловушка, упала, но не разбилась, а покатилась вслед за предметным призраком.

Брызнули во все стороны символы разрушившегося заклинания.

– О, наконец-то цельность я обрел! – хрипло провозгласил Барберий Флиттович, поворачивая бритву то одним боком, то другим и любуясь пляской отсветов на ее лезвии.

– Я… не… хо… чу… – Голос предметного призрака угас.

– Сен-но-Тсуки! – крикнул Сударый. – Вспомни, кто ты на самом деле!

Ответа не последовало. Свинтудоев перевел потяжелевший взгляд на недодушенного де Косье.

– Ты обещал уничтожить демона, – проговорил он.

Закордонец, забыв хватать ртом воздух, следил, как приближается к нему сверкающее лезвие.

И тогда Сударый бросился к бутылке, схватил ее за горлышко и что есть силы ударил об пол. Сухо треснуло стекло, звякнули осколки.

Свинтудоев резко опустил руку с бритвой… Раздался глухой удар, де Косье взвыл и, прекратив попытки оторвать от горла руку призрака, схватился за голову.

На пол шлепнулся некий предмет… Свинтудоев изумленно уставился на опустевшую руку. Поглядел на вещь, которая только что вывернулась у него из пальцев. Это была книга.

Силы разом покинули фантома, он даже сделался полупрозрачным. Молнии из жезла Немудрящева оплели Барберия Флиттовича тугим коконом и лишили возможности двигаться.

Когда Добролюб Неслухович упаковал плененного призрака в небольшую шкатулку, носимую как раз для таких случаев, Копеечкин поднялся кряхтя и, подобрав книгу, успевшую за минуту побыть и рапирой, и бритвой, внимательно ее осмотрел. Строгий черный переплет, тисненные золотом иероглифы и стилизованные кириллические буквы, бегущие не слева направо, а сверху вниз. Они складывались в слова: «Тысяча маленьких лун».

– Так вот он какой, Ухокусай, – устало усмехнулся великий сыщик. – Точнее – Сен-но-Тсуки?

– Совершенно верно, – кивнул Сударый. – Вот такой он на самом деле…

Глава 12, которую вполне можно считать Эпилогом

Под утро Переплет уже валился с ног от усталости. Мало того что днем толком не спал – как же, надо ж было вместе со всеми мудрить-мозговать! – так еще и вечерок выдался хуже не придумаешь. Разве что не до ночи чужие в доме торчали. После всех безобразий и не подумали уходить, спорили, Ухокусая, то бишь Сен-но-Тсуки, изучали, а потом все равно забрали с собой, правда, клятвенно заверив, что никакого вреда предметному призраку (уже вроде только бывшему – так сказали) не причинят, только окончательно уверятся, что он останется книгой и ничем больше, а потом вернут.

Непеняй Зазеркальевич сказал, что Сен-но-Тсуки он, как прочитает, в библиотеку отдаст. Переплет себе узелок завязал: он, хоть и шапочно, знаком с главным спросонским библиотечным Бульбарашем, так надо ему записочку черкнуть, чтобы обеспечил новой книге особо бережное отношение. Хоть и сказано было, что предметный призрак уж больше таковым не является, имелось у Переплета подозрение, что если какой-нибудь недалекого ума читатель плохо будет обращаться с Сен-но-Тсуки, Ухокусай и вернуться может.

Ну а когда убрались чужаки, начал Переплет потихонечку порядок наводить.

И право слово, в три ночи бы не управился, да спасибо дядя Шуршун Шебаршунович вместе с братцем двоюродным Шелепом Шуршуновичем пришли. У домовых вообще-то крепко не одобряется, если кто с жилищем сам управиться не может, такое только самым зеленым юнцам дозволено, но случай-то особый. Тут тебе и драка, и стрельба, и магии столько, что аж зубы ломит. Не стал Переплет кобениться, принял помощь с благодарностью.

Вереду Персефоний еще раньше домой отвез, а как вернулся, тоже предложил пособить. Дверь навесил, а потом Переплет ему велел отдыхать. Во-первых, заслужил, а во-вторых, ну куда упырю против домового, ежели вопрос об уюте! Приятно, конечно, что в стороне кровосос не остался, но все-таки когда только родичам обязан, это для домовицкого самолюбия проще…

А вскоре и еще один помощник объявился, совсем уж нежданный. Звался он Закидоном Засовьевичем и был домовым из «Наилучшей оптографии» де Косье.

Пришел и в ноги бухнулся.

– Повиниться, – говорит, – хочу. Ты ведь еще когда просил, чтобы я своему жильцу запретил про Непеняя Зазеркальевича плохое думать. (А Переплет, как и собирался, в ту ночь, когда закордонец Ухокусая подбросил, отправил Закидону письмецо по городской почте.) Не послушался я, а дурные мысли – они вон до чего довели.

– Встань, встань с колен, – сказал ему Переплет. Зла он не держал – может, потому, что для зла уже и сил не оставалось. – Что ты мог, в конце концов?

– Может, и немногое, а и того не сделал.

– Что, худо теперь?

– Хуже некуда, Переплет Перегнутьевич. Жилец мой хоть и говорит жене, что полиции бояться не нужно, все равно от страха сон потерял. Да еще сын его куда-то уехал. Теперь уж, наверное, навсегда… Но что ж я о себе да о себе! У тебя-то вон какая беда приключилась. В общем, Переплет Перегнутьевич, принимай работника – все, что скажешь, для тебя сделаю.