Новеллы

— Я тоже сотни раз уже хотел уйти в солдаты или наняться в батраки на чужую сторону, но не могу уйти, пока ты здесь, да разлука все равно изведет меня. От горя моя любовь к тебе стала как будто еще крепче, мучительнее; это любовь не на жизнь, а на смерть. Я не знал, что можно так любить!

Френхен, улыбаясь, с любовью смотрела на него; оба они прислонились к стене и не говорили ни слова, молча отдаваясь счастливому чувству, которое взяло вверх над тоской: в величайшей беде они были дружны, были любимы. Затем они мирно заснули на неудобной лежанке, без подушки и перины, и спали так спокойно и безмятежно, как двое детей в колыбели.

Уже брезжил рассвет, когда Сали первый проснулся и со всей нежностью, на какую только был способен, стал будить Френхен; но девушка в сонной истоме снова и снова никла, склоняясь к нему, и никак не могла проснуться. Наконец он страстно поцеловал ее в губы, и Френхен поднялась, раскрыла глаза и, увидев Сали, воскликнула:

— Боже милостивый! Ты мне только что приснился! Снилось мне, что мы долго танцевали на нашей свадьбе, долго, долго. И были такие счастливые, нарядные, и ни в чем у нас не было недостатка. Наконец нам захотелось поцеловаться, мы так томились, но все время что-то разлучало нас, а теперь вот ты сам помешал нам, все расстроил! Но как хорошо, что ты здесь! — Она жадно обхватила его шею и стала без конца целовать. — А тебе что снилось? спросила она, гладя его щеки и подбородок.

— Мне снилось, что я иду лесом по длинной, длинной дороге, а впереди, вдалеке, идешь ты; время от времени ты оглядываешься на меня, киваешь мне и смеешься. И тогда мне казалось, что я в небесах. Вот и все!

Они вышли через кухонную дверь, которая оставалась все время открытой, прямо во двор, на свежий воздух, и невольно расхохотались, всмотревшись друг в друга: правая щека Френхен и левая Сали, прижатые во сне одна к другой, стали от этого совсем красные, а обе другие щеки еще более побелели от свежего ночного воздуха. Они стали нежно растирать друг другу холодные бледные щеки, чтобы вызвать на них краску; свежий воздух росистого утра, безмолвие и покой, объявшие всю деревню, едва занявшаяся заря принесли им радость и забвение; в особенности в девушку, казалось, вселился дух беззаботности.

— Завтра вечером мне придется, значит, покинуть этот дом, — сказала она, — и искать себе другой кров. Но прежде мне хотелось бы хоть раз только один раз! — от души повеселиться с тобой, где-нибудь долго и беззаботно танцевать, у меня из головы не идет, как мы танцевали во сне!

— Но что бы то ни было, я хочу быть возле тебя, — произнес Сали, — пока ты не найдешь себе пристанища, да и поплясать с тобой, любимая, мне тоже хотелось бы. Но где?

— Завтра в двух деревнях неподалеку отсюда храмовой праздник, — сказала Френхен. — Там нас мало знают и меньше будут обращать внимание на нас. Я подожду тебя у реки, и мы пойдем, куда нам вздумается, чтобы повеселиться хоть разочек, один только разочек! Но постой, денег-то у нас нет? — грустно прибавила она. — Ничего из этого, значит, не выйдет!

— Не печалься, — сказал Сали, — я принесу немного денег.

— Но не отцовские? Не… краденые?

— Не беспокойся, у меня уцелели еще серебряные часы, я продам их.

— Не стану отговаривать тебя, — сказала, покраснев, Френхен, — мне кажется, я умру, если завтра не буду с тобой танцевать.

— Самое лучшее было бы нам умереть обоим, — сказал Сали.

С тоской и болью они обнялись на прощание и все же, вырвавшись из объятий друг друга, радостно улыбнулись, твердо надеясь встретиться завтра.

— Когда же ты придешь? — крикнула еще Френхен.

— Утром, не позже одиннадцати, — ответил он, — мы еще на славу с тобой пообедаем!

— Вот хорошо! А еще лучше приходи в половине одиннадцатого!

Когда Сали уже отошел, она снова окликнула его, лицо ее внезапно изменилось, на нем проступило отчаяние.

— Ничего из этого не выйдет, — горько воскликнула она, — у меня не осталось праздничных башмаков! Уже вчера мне пришлось, когда я поехала в город, надеть вот эти, грубые. Не знаю, где достать другие.

Сали стоял растерянный и смущенный.

— Нет башмаков? — повторил он. — Придется, значит, идти в этих.

— Нет, нет, в этих нельзя танцевать.

— Что ж, надо будет купить другие!

— Где? На какие деньги?

— Ах, обувных лавок в Зельдвиле хоть отбавляй. А деньги я раздобуду; и двух часов не пройдет, как я принесу их.

— Но не могу же я расхаживать с тобою по Зельдвиле, и на башмаки денег, наверно, не хватит!

— Должно хватить! Я сам куплю башмаки и завтра принесу их тебе!

— О глупый, они ведь не придутся мне по ноге!

— Дай мне старый башмак… или погоди, я сниму с твоей ноги мерку, это будет самое лучшее, ведь это дело не бог весть какое мудреное.

— Снять мерку? В самом деле! Мне это в голову не пришло. Подожди, я поищу шнурочек.

Она опять присела па лежанку, слегка приподняла юбку и сняла башмак с ноги, обутой еще со вчерашней поездки в белый чулок. Сали опустился на колени и стал, как умел, снимать мерку, проложив по длине и ширине к маленькой ножке шнурок и тщательно завязывая на нем узелки.