Новеллы (-)

Агафон перекрестился: громко чавкая, зажевал он мягкое мыло полным ртом. Потом с хрустеньем съел десяток горячих угольев, принесенных из кухни в деревянной чашке. Наконец, Ягутка сунул ему ломоть хлеба, намазанный мыльной пеной с волосами от утрешнего бритья.

Сожрав все без остатка, Агафон почесался, крякнул, сел на корточки и, звякая на балалайке, запел тихонько:

- Жена мужа продала

За старого старика,

За медведя-плясуна,

За мальчишку-прыгуна.

V

Майор отвернулся равнодушно, прикусив усы.

- Гляньте, Василий Иваныч, яблоко-то какое: отсюда видно. Ишь, блестит, точно паникадило.

- Белый налив.

- Сшибить бы его. А что, Василий Иваныч, чем нам доску дырявить, давайте по яблокам палить. Это занятней выйдет. Кто больше сшибет?

Василий Иваныч сморщился и затряс головой.

- В яблоки не годится стрелять, Дормидонт Петрович.

- Почему?

- Неловко.

- Грех великий, ваше высокоблагородие, - как гусак, засипел сгорбленный Тихон, нарезая барину жаркое дрожащими руками. - Великий грех. Это все одно, что землю-матушку ножом резать.

- Да мне только бы вот это одно сшибить. От одного не станется. Майор понемногу оживлялся. - Вот что, Василий Иваныч, давеча мы с вами так стреляли, а теперь давайте на интерес. По одному яблоку на выбор. Ежели оба по яблоку сшибем, значит, паки вничью и спорить больше не буду, а ежели я промахнусь, так вот эти самые пистолеты свои тебе отдам. Владей, коли лучше меня стреляешь!

Майор, говоря все это, сумятился сильно. Что его так подмывало, Василий Иваныч понять не мог. И ноздри раздувал майор, и зубы, как лошадь, скалил, и двигал бровями, а усы то веером распушал, то завивал в пышные кольца, то заплетал жгутом, то связывал в узел на затылке.

- Что ж... - И замялся неведомо отчего Василий Иваныч. Странная жуть, необъяснимая, напала на него; небо вдруг в один миг почернело, будто и душно так стало. - Что ж... Я пожалуй... Можно и в яблоко. А что мне поставить?

Майор засмеялся хрипло, подпрыгнул на одной ноге и взял цепко Василия Иваныча за рукав.

- Я тогда... у вас... бабу возьму... любую.

- Бабу? Да ведь вы до них не охотник?

- Мне какую-нибудь... завалященькую... я ведь так только, чтоб похвалиться... все одно, обстреляете вы меня... - горячими губами шептал Мухтолов.

Василий Иваныч повернулся круто и пошел в дом; Майор следом. Сзади охал и причитывал, ковыляя, Тихон. Василию Иванычу было страсть как не по себе. Чудное впервые в жизни изведал он чувство. Казалось, не наяву с ним все это, а во сне; во сне он идет и идет не по своей воле: приказывают ему, и ни слова супротив он выговорить не смеет. Крикнуть бы сейчас прямо в лицо майору: не хочу стрелять и не стану, отвяжись! - и так вот и выговорил бы сразу, да нельзя: не ворочается язык. И хочется, и не хочется, и как-то хотенье сошлось с нехотеньем, переплелись в одно, вместе, не разобрать, как и что. Сердце ноет и ноет пуще, а уж пистолет в руке, и курок взведен, и уж шагает Василий Иваныч об руку с майором мягкой отавой по середней дорожке сада.

Мухтолову снова досталось первому стрелять. Потупился и побледнел Василий Иваныч, когда, выбрав крепкое яблоко, наливное и белое, как полный месяц, майор отмерил десять шагов и прицелился сразу. Хлопнувший выстрел разбрызнул далеко на траву сочные куски. Ветка качалась долго.

- Срезал, - потирая руки, сказал майор. - Ну-ну. Теперь вам.

Хмурый, разглядывал деревья Василий Иваныч. Вон яблочко анисовое, румяное, так и горит все, зарделось жалобно, будто просит: не бей. Там большое свесилось, сизо-багряное, знать, перепугалось до смерти: со страху прижалось к ветке. Василий Иваныч прошел дальше. На какое яблоко ни посмотрит, жалко. Рука не подымается. А майор все ждет.

Выбрал, наконец, Василий Иваныч продолговатое крымское яблочко, редкой красоты и породы. Всего три года, как привезли эту яблоньку из далеких стран. Недолюбливал заморских сортов Василий Иваныч. По этой, пожалуй, не жалко будет. И поднял руку.

Да как спустить курок, почудилось ему, будто не яблоня это, а Тихонова Глаша и смотрит жалостно исподлобья. Дрогнула рука. За повисшим дымным облаком яблочко крымское краснело невредимо.

- Промазали,- заметил майор.

Хотел было подшутить, да глянул на хозяина и только брюхо погладил. Бледный, суровый стоял Василий Иваныч, опустив дымящийся пистолет. Налетели на него смутные небывалые грезы. Опять почернело небо; тяжело дышать; сердце защемило. Мерещилось, что корят хором яблоки старого хозяина, смеются над ним, громко издеваются, стыдят его, дразнят. И уж не яблоки видятся Василию Иванычу вокруг, а все человечьи лица, красные, белые, желтые, оска-ленные, кивающие, хихикающие, злые, и свистом змеиным разносится по саду их удушливый шепот.

Расколдовал его майор. Подкрался тихонько, будто ласковый кот сибирский, и, усищами, как хвостом, шею Василию Иванычу щекоча, шепнул ему на ухо еле слышно:

- Вот Глашу-то и отдайте мне теперь.

Василий Иваныч, не вдумавшись, моргал только. Наконец понял, рот открыл и воззрился на майора.

- Нельзя... Глашу нельзя.

- А дворянское слово? - молвил майор, насупясь.

VI