Новеллы

По правде сказать, Сарри некому было телеграфировать о своем отъезде. За три дня, проведенных вместе с ним в Мачерате, Марино Лерна не то чтобы полностью переменил свое мнение о Сарри, но все же стал гораздо лучше относиться к нему, быть может, потому, что наедине с ним Сарри отбросил свои надменные замашки, которые восстанавливали против него товарищей по офицерской школе. Марино Лерне теперь казалось, что он понял источник надменности Сарри: ее причиной было почти безотчетное стремление этого юноши не смешивать собственных чувств с чувствами других, а доказывать всеми возможными способами, что он испытывает не просто иные, а прямо противоположные чувства; при этом Сарри нисколько не заботился об уважении окружающих. Можно сказать, не столько сам Сарри, сколько его манера держать себя возбуждала неприязнь к нему, которой он, между прочим, даже гордился. Сарри был богат и совершенно одинок и мог поэтому вести себя так, как ему заблагорассудится.

Из Рима он привез с собой в Мачерату девицу легкого поведения, которую содержал уже около трех месяцев; она была хорошо знакома его товарищам по офицерской школе. Сарри рассчитывал пробыть в тылу, по крайней мере, месяц и собирался за это время вкусить, как он сам выражался, ото всех плодов, и прежде всего от самого доступного — от плотской любви; он не сомневался, что ему суждено погибнуть на войне; к тому же мысль, что после окончания войны ему пришлось бы жить в стране, где будет полным–полно героев, окруженных поклонением, казалась ему невыносимой.

Когда Марино Лерна собрался уже идти на телеграф, он увидел Сарри и спросил его:

— А ты не пойдешь? Сарри пожал плечами.

— То есть... Я хотел сказать... — продолжал Лерна, смешавшись и стараясь исправить свою неловкость. — Я хотел попросить у тебя совета.

— Почему именно у меня?

— Сам не знаю... Понимаешь, когда я три дня тому назад уезжал из Рима, я обнадежил отца и мать...

— Ты единственный сын?

— Да, а что?

— Сочувствую тебе...

— А, понимаю, из–за моих родителей... Так вот, я обнадежил их, сказав, что меня отправят на фронт не раньше чем через несколько месяцев и что перед тем, как уехать, я непременно повидаюсь с ними в...

Он собирался сказать «в последний раз», но замялся. Сарри все понял и усмехнулся:

— Ты так и скажи: «в последний раз».

— Нет, почему же? Станем надеяться, что нет, тьфу, тьфу, не сглазить! Скажем, повидаться «еще раз» перед отъездом.

— Ну ладно, а дальше что?

— Подожди. Отец взял с меня слово, что, если мне откажут в отпуске, я заблаговременно извещу его, чтобы он мог приехать сюда вместе с мамой и проститься со мною. А теперь вот мы отправляемся завтра в пять вечера.

— Если они выедут нынче десятичасовым поездом, — заметил Сарри, — они будут здесь завтра в семь утра и смогут провести с тобою почти, целый день.

— Итак, ты мне советуешь?! — воскликнул Марино Лерна.

— Нет, что ты, — ответил Сарри не задумываясь. — Скажи–ка, тебе удалось уехать из Рима без слез?..

— Нет, конечно! Мама горько плакала.

— И тебе этого еще мало? Тебе хочется снова увидеть ее плачущей? Сообщи им, что уезжаешь сегодня вечером и простись по телеграфу! Так будет лучше и для тебя, и для них.

Затем, увидя, что Лерна в смятении и нерешительности, Сарри сказал:

— Прощай! Пойду сообщу Нини, что мы завтра уезжаем. То–то смеху будет! Она ведь меня любит. Ну, если эта вздумает плакать, я ее просто прибью.

С этими словами он ушел.

Марино Лерна отправился на телеграф, все еще сомневаясь, последовать ли ему совету приятеля или нет. Там он нашел своих товарищей, все они один за другим посылали прощальные телеграммы; Марино поступил так же; но затем он подумал, что совершает предательство по отношению к своей бедной матери И отцу. Он тут же послал еще одну срочную телеграмму, в которой предупредил родителей, что если они выедут в тот же вечер десятичасовым поездом, то прибудут вовремя и успеют проститься с ним перед разлукой...

Мать Марино Лерны была женщина строгая, старинного склада, какие еще встречаются в провинции.

Прямая, жилистая, довольно поджарая, но не худая, в своем неизменном корсете, она вечно тревожилась, подозрительно и недоверчиво озиралась по сторонам, и ее острые крысиные глазки беспокойно перебегали с предмета на предмет.

Она до такой степени обожала своего единственного сына, что ради него, дабы не расставаться с ним, когда он поступил в университет, покинула свой уютный старинный деревенский дом в Абруццах, пожертвовав патриархальным укладом своей жизни; вот уже два года, как она обосновалась в столице, где чувствовала себя совершенно затерянной.

Утром следующего дня она прибыла в Мачерату в таком состоянии, что сын внезапно пожалел о том, что заставил ее приехать. Однако мать протестовала. «Нет, нет», — повторяла она, выйдя из вагона; потом обняла сына за шею и, не в силах разжать рук, припала к его груди, лепеча сквозь слезы: — Не говори так, Ринуччо, не говори так...

Отец между тем с суровым видом похлопывал сына по плечу. Он–то был ведь как–никак мужчина. И потому не плакал.