Новеллы

В Риме, перед самым отъездом, он беседовал с одним незнакомым господином, сын которого был на передовых позициях с первых дней войны, а дома у него осталось еще двое малышей. Так, просто, короткий разговор. Разговор двух отцов, и только.

И никто при этом не плакал...

Однако отчаянные усилия любой ценой сдержать слезы (о чем говорили его лихорадочно блестевшие глаза) придавали худой и опрятной фигуре отца Марино нарочитую и потому несколько комическую торжественность, и он являл собою еще более тягостное зрелище, чем горько рыдавшая мать.

Он был, без сомнения, крайне возбужден, намекал на свой разговор с тем незнакомым господином, силясь таким образом скрыть свое беспокойство. Между тем все это привело в конце концов к довольно неожиданному результату: он вдруг как бы. взглянул на себя со стороны, заметил свое сильное возбуждение едва прикрытое личиной наружного спокойствия, и невольно испытал острую боль и тоску, сравнив собственное поведение с неприкрытым, сильным, хотя и безмолвным волнением сына который страдал от слез матери и утешал ее больше лаской нежели словами.

Как и предвидел Сарри, расставание превратилось для всех в ненужную, бесполезную муку...

Проводив родителей в гостиницу, Марино Лерна должен был спешно отправляться в казарму, откуда возвратился лишь около полудня. И, едва закончив здесь, в номере, свой обед, потому что мать, у которой глаза распухли от слез, не могла спуститься в ресторан (к тому же она с трудом держалась на ногах), едва выйдя из–за стола, он должен был опять мчаться в казарму за последними инструкциями. Таким образом, отец с матерью увидели его снова только за несколько минут до отъезда.

Зато какую великолепную речь, длинную и рассудительную, попытался произнести отец, оставшись наедине с женою. Сколько превосходных мыслей высказал он в этой речи, часто глотая,, воздух и проводя дрожащей рукой по трясущимся губам: нет, она не должна так плакать, ведь нигде не сказано, что Ринуччо... Боже избави... события могут принять совсем иной оборот... полк ведь могут теперь отвести во второй эшелон, раз уж он, как говорят, с самого начала войны находится на передовых позициях... и затем, если бы все солдаты, уходящие на фронт, погибали, тогда пиши пропало!.. Куда вероятнее, что его ранят... легко ранят... например, в руку... Бог поможет их мальчику... зачем же причинять ему горе своими слезами? Да... да... видя, как она безутешно плачет, Ринуччо расстроится, конечно же, он расстроится.

Однако мать утверждала, что она тут ни при чем. Это все ее глаза... да, глаза... Что с ними поделаешь? Каждое слово» каждое движение сына так странно, так мучительно действует на нее, как будто все уже позади...

— Понимаешь, всякое его слово доходит до меня словно бы из прошлого, точно он не сейчас говорит, а уже говорил когда–то... Да, да! Мне чудится, будто мальчика уже нет здесь больше... Что я могу с этим поделать?.. О Господи, Господи...

— Ну, разве не грешно думать так?

— Что ты такое говоришь?

— Говорю, что это грех! А я стану смеяться, вот увидишь, я стану смеяться, когда он будет уезжать!

Еще немного, и они бы непременно поссорились. Ожидание сына превратилось для них в нестерпимую муку. Господи Боже, как это его начальники не понимают, что последние минуты перед разлукой должны быть отданы несчастным родителям?

Их волнение стало просто невыносимым, когда они увидели, что товарищи Марино начали один за другим съезжаться в гостиницу; молодые офицеры собирали свои вещи и тотчас же отправлялись на станцию. Ординарцы сносили вниз сундучки, мешки, шинели, сабли, и экипажи стремительно мчались к вокзалу.

Марино, который ушел из казармы чуть ли не последним, забежал еще по дороге в гостиницу за парой тяжелых походных сапог, заказанных им накануне; потому он и задержался.

Это было не прощание, а сплошные муки, спешка и суета. Марино Лерна рисковал опоздать к поезду. И в самом деле, когда вместе с отцом и матерью он приехал на вокзал, дверцы вагонов уже начали задвигаться: он едва успел вскочить в какой–то вагон, откуда товарищи громко звали его, и состав тотчас же тронулся, провожаемый воплями, плачем и последними напутствиями; провожающие махали руками, платками и шляпами.

Синьор Лерна размахивал своей шляпой еще очень долго, но безо всякой уверенности в том, что сын его видит. Когда же раздосадованный тем, что ему не удалось как следует проститься с Марино, еще наполовину оглушенный разлукой, он обернулся к стоявшей рядом с ним жене, то не обнаружил ее возле себя: несчастную мать унесли в обмороке в зал ожидания.

На вокзале мало–помалу воцарилась тишина. Платформа опустела. В безмятежном сиянии долгого, медленно клонившегося к закату летнего дня лишь блестели железнодорожные рельсы да слышался далекий неумолчный звон цикад. Все экипажи возвратились в город, увозя с собою тех, кто только что проводил на фронт своих близких; и когда мать Марино Лерны пришла наконец в себя и почувствовала, что в состоянии вернуться в гостиницу, на площади перед вокзалом не оказалось ни одной кареты.