Новеллы

Его бесили прохожие, особенно здоровенные юнцы, которые оборачивались поглядеть на Ленци. Голиш вытащил из кармана большой голубой платок из грубого полотна и вытер багровое потное лицо.

— Беньямино, куда ты идешь?

Ленци остановился, здоровой рукой оперся об уличный фонарь и, казалось, любовно поглаживал его неровную поверхность. Потом прошамкал:

— К дойтою... теениоатъ нойию, — и попытался поднять парализованную ногу.

— Тренировать? — переспросил Голиш. — Ты тренируешь ногу?

— Нойию, — повторил Ленци.

— Молодец! — воскликнул Голиш. У него появилось желание схватить эту ногу, дернуть ее как следует, взять друга за руку и хорошенько его тряхнуть. Может, тогда он избавится от этой ужасающей одеревенелости!

Ему мучительно тяжело было видеть друга в этом жалком состоянии. Неужели перед ним тот самый Беньямино Ленци, его старый друг, с которым они в счастливые годы юности каждый вечер отправлялись на поиски легкомысленных приключений? Оба они так и остались холостяками и по–прежнему любили хорошенько повеселиться и погулять на досуге. Потом перед Беньямино открылся новый путь в жизни, и он решительно и ловко пошел по этому пути. О, в те времена он был ловок и энергичен, этот Беньямино. Он боролся, работал, надеялся — и вдруг... вот во что превратился... Какая комедия! Какая жалкая комедия!

Он хотел о многом расспросить друга и не мог. На языке у него вертелось столько вопросов, но он не в силах был произнести ни слова.

«Помнишь о наших знаменитых пари в баре «Фьяскеттерия Тоскана»! — хотел он ему напомнить. — А Надину ты еще не забыл? Знаешь, я и сейчас вижусь с ней. Помнишь, разбойник, как ты отбил ее у меня перед отъездом из Рима? Как она тебя любила тогда... А ведь она до сих пор вспоминает о тебе. Сегодня вечером я буду у нее в гостях и расскажу ей, на кого ты стал похож, бедняга... Э, бесполезно обо всем этом тебя спрашивать: ты ничего уже не помнишь, может, даже и меня не узнаешь... а если и узнаешь, то точно в полусне».

Все время, пока Голиш думал свою невеселую думу, глядя на друга полными слез глазами, тот с величайшим вниманием и интересом водил пальцем по запыленному фонарному столбу.

Беньямино Ленци смотрел на этот фонарь с нежной любовью, ведь во время своей ежедневной прогулки именно здесь он в первый раз останавливался отдохнуть. Вокруг кипела жизнь, люди страдали и волновались, а он, ничего не видя и ни о чем не думая, тащился по мостовой. Он тратил последние силы, только бы добраться сначала до фонаря, потом до витрины одного из магазинов на городском рынке. Здесь была его вторая остановка, и Беньямино Ленци подолгу стоял у витрины, с детским любопытством разглядывая игрушечную фарфоровую обезьянку, привязанную красными шелковыми шнурками к качелям. В третий и последний раз он останавливался передохнуть у ограды маленького сада, затерявшегося в глубине улицы. Отсюда было уже рукой подать до дома, где жил его врач.

Во дворе этого дома, среди цветочных горшков и кадок с молодым бамбуком, апельсиновыми деревьями и лавром, стояли разные гимнастические снаряды. В углу двора высилось несколько прочных столбов с горизонтальными металлическими рейками. Вниз свешивалась перекинутая через колесико веревка, которая у земли t была пропущена через деревянную педаль.

Беньямино Ленци ставил больную ногу на деревянную педаль... толчок, и колесико, соединенное веревкой с педалью, начинало вращаться.

И так каждый день по полчаса. Через каких–нибудь два–три месяца он вылечится. Да тут и сомнений быть не может, полностью вылечится...

Понаблюдав немного эту милую сценку, Кристофоро Голиш большими шагами вышел со двора, разводя на ходу руками и фыркая, точно лошадь. Он пришел в ярость.

У него было такое чувство, словно это с ним самим, а не с беднягой Ленци, смерть сыграла злую шутку.

Примириться с этим Голиш никак не мог.

Глаза его яростно сверкали.

Стиснув зубы, он шагал по улице и разговаривал сам с собою, размахивая руками, словно сумасшедший.

— Ах, так? — говорил он. — Я тебя легонько коснусь и отойду? Ну нет, черта с два! Я не дам превратить себя в жалкую развалину. Я тебя силой заставлю вернуться! Тебе бы небось хотелось прогуливаться рядом да любоваться своей работой, не так ли? Тебе небось приятно было бы посмотреть, как я волочу ногу, да послушать, как я коверкаю слова? Из–за тебя я позабуду половину алфавита, стану говорить «та и даагой», а ты будешь смеяться! Нет, даагая! Подойди поближе. Я пущу себе пулю в лоб как Бог свят! Этого удовольствия я тебе не доставлю. Я застрелюсь, покончу с собой, но этого удовольствия тебе не доставлю.

Весь вечер, весь следующий день и еще много дней подряд он не мог ни говорить, ни думать о чем–нибудь другом. Мысль о случившемся, точно какое–то наваждение, преследовала его дома, в кафе, на улице, в баре. У всех знакомых он спрашивал: