Новеллы

- Ты у меня, поди, совсем оголодал, - ласково приговаривала она.

И с того дня Анне опять стала прежней. Опять без устали обходила хутора, мызы, прося еду, одежду и деньги. С малых лет живущую этим, ее повсюду знали, и щедрых рук было предостаточно. Точно навьюченный осел, шагала она по дорогам. И после много дневного отсутствия наконец придя домой, сбросила сумы и взялась их разбирать.

- Смотри, Юри, что я тебе принесла, - приговаривала она радостно. - Смотри, тут несколько клубков шерстяных ниток, из них я свяжу тебе свитер. А тут вот булка, тут селедка, мясо, ты ешь, ешь! О господи, какой же ты тощий, костлявый!

Она похлопала мужа по плечу и промолвила:

- Может, Бог еще даст?

И Бог дал, но на сей раз дочку, которую нарекли Мари.

3.

Солдат сильно сдал, постарел. Угодить попу он уже был не в силах, и тот то и дело сердился, бранил его. Да и жилось ему нелегко, так как Анне совсем забросила мужа.

С сумой, с узлом за плечами, держа на руках ребенка, она ходила побиралась по нескольким волостям окрест, неделями не появляясь дома. И Тааде был вынужден печься о себе сам, справлять обязанности в кирке, прибирать баньку, стряпать, словно и не был женат, словно и не брал себе на старость лет помощницу, которая бы заботилась о нем. Все приходилось ему делать самому — и он тянул эту лямку, все чаще и чаще вспоминая сравнение с лошадью, которая сама добровольно впряглась в воз.

Даже когда жена и приходила из своих отлучек на день-два домой, радости это не приносило. Она была постоянно не в духе, бранила, корила, ни малейшего покоя не давала. Чертом носилась по баньке и куражилась — все-то тут было не по ней. Но что самое ужасное, ни на шаг не подпускала к ребенку. Юри Тааде очень хотелось тоже потетешкать дочку, посадить ее себе на колени, покачать, но Анне как от чумы берегла ее от него.

Если прежде, бывало, походив по людям, жена приносила что-то и для него, то теперь ему уже ни крохи не перепадало. Все собиралось лишь для подрастающей дочки. Сумы Анне были полны всякими нитками, платками, пуговицами, лоскутками материи и кожи, старыми шерстяными юбками, рубашечками и бог весть чем еще. И все это богатство, всю это дрянь и труху она складывала в сундуки — дочери на приданое.

Если в былые времена соргуская Анне, бродяжничая, помогала хуторянкам стирать белье, носила на мызу ягоды и грибы, то теперь об этом не было и речи. Точно голодный зверь рыскала она с ребенком на руках по округе, клянчила и канючила, увещевала словом божьим и стращала карой небесной. Завидев где небрежно оставленный платочек или фартучек, она тут же как назойливая цыганка принималась его выпрашивать.

- Опять эта соргуская Анне со своей макакой идет! - недовольно говорили люди.

Девочка и впрямь походила на обезьянку. Растя на руках ходящей по тиру матери, она только и слышала, что ее канюченье, причитанье и плач. И едва встав на ножки, сама как мартышка стала шнырять плутоватыми глазками вокруг. Говорить еще не научилась, а уже ко всем, что ни увидит, жадно тянула ручку. Чем и вызывала неприязнь. Мальчишки и собаки не давали ей проходу, напускались на нее, царапали, щипали, толкали. И маленькая макака, чумазая, тупоносенькая, защищалась, выставляя вперед по-старушечьи скрюченные пальцы, а если не хватало сил, верещала так, что испуганно сбегалась целая волость. Видя лишь зло, она ненавидела всех. И как ни баловала, ни ласкала ее Анне, она недолюбливала даже мать за то, что та судорожно держала ее при себе и ни на шаг никуда не отпускала.

Год за годом сопровождая мать в ее походах, девочка росла непоседливой и беспокойной. Едва они приходили куда-нибудь на хутор, как она уже начинала теребить мать и хныкать, требуя идти дальше. Она любила только переходы и ни минуты не хотела сидеть на месте.

- Идем! Идем! - ныла она непрерывно, дергая мать за подол.

- Да замолчишь ты?! - цыкала мать и била ее по пальцам.

Но девочка настырно продолжала звать:

- Идё-ом! Идем! - и унималась только тогда, когда мать увязывала все и, взяв переметную суму на плечо, двигалась со двора.

Однако и мать была уже немолода и не могла передвигаться с прежней прыткостью. Поэтому, воспользовавшись как-то раз недоглядом матери, девочка отправилась бродить сама по себе. С хутора на хутор, с мызы на мызу, и так пока не побывала даже в городе. Ею владел какой-то бродяжнический азарт, которые толкал ее вперед, все равно куда, лишь бы вперед.

Обнаружив исчезновение Мари, мать взвыла раненым зверем. Крича и плача, она закружила по деревням.

- Пропала, пропала! - причитала она.

- Кто, что? - с недовольством спрашивали люди.

- Да все она, паршивка, все она! - кричала Анне. - Я задремала чуток на обочине, а она сбежала. Я задремала чуток на обочине, а она сбежала. Вы не видели ее, не приходила она сюда?

- Кто — она? - переспрашивали ее.

- Да дочь моя! - поясняла Анне. - Ну, дрянь такая, пусть она только попадется мне — места живого не оставлю!