Новеллы из цикла «Тысяча»

Минут через пять, когда он опять поднял их, юноша уже не перелистывал книгу, а писал что-то на почтовом листке бумаги и держал наготове конверт. Он писал тоже возбужденно, но это уже было другое возбуждение – не то, которое было несколько минут назад, когда он перелистывала книгу и делал в ней пометки.

Юноша по-иному задумывался и, совершенно по-иному, подпирая подбородок карандашом, смотрел на потолок, раза два улыбнулся мечтательно, но и мужественно. «Любовное письмо», – подумал официант, наблюдательный, как все официанты: Он мучительно хотел опять вздремнуть, но любопытство брало верх: он смотрел опять на парнишку, следя за его переживаниями. Старик не ошибся: юноша писал любовные письмо. Написав, он быстро вложил его в конверт, заклеил, надписал адрес, рассеянно посмотрел на стол, откусил кусочек бутерброда и барственно бросил его обратно на тарелку.

«Да, другие стали они, – подумал старик, – совсем другие. Гордый, свободный стал народ… Живут полной жизнью».

Юноша подозвал официанта, уплатил и, занятый своими мыслями, в самом: деле полно живущий своей жизнью, ушел.

Старый официант потянулся, зевнул, закрыл за ним дверь и еще раз подумал и даже сказал сам себе вслух:

– Новые люди. Не то, что раньше.

* * *

До Февральской революции служил матросом во флотском экипаже. Это была Одна из лучших революционных частей флота. Давно готовились к выступлению. Несогласных не было. Часто совещались, читали газеты. Ждали сигнала. И когда прибежал запыхавшийся товарищ и сказал: «Выступить», – то на минуту задумались: «Кто поведет?» И кто-то сказал:

– Дневальный.

И дневальный скомандовал:

– Строиться!

И все построились. Дневальный был молодой матрос. Он никогда никем не командовал и был взбудоражен необычайной ролью. Но скомандовал спокойно и четко:

– Ряды сдвой! На первый, второй рассчитайсь!

И после паузы совершенно спокойно, ровно и убежденно:

– Шагом марш, товарищи!

И, повернувшись, пошел вперед. Он вдруг понял в этот момент, какое это счастье быть равным среди равных. Счастье солидарности взмывало его, и он шел по пустынным улицам! революционного Петрограда легко и бездумно, как на праздник.

Прошло много лет. На разных ответственных постах работал молодой матрос. Много пришлось пережить тяжелого. Но он остался тем же, чем стал в первые дни революции. Он работает сейчас на заводе. Вырос на работе, он сменный мастер, но чувствует себя в цехе равным среди равных и, как когда-то, он выходит из цеха вместе с товарищами и часто счастье солидарности взмывает его… Его любит и ценит коллектив, и кто его знает давно, тот до сих пор представляет его не иначе, как в матросской форме…

* * *

Старого узбека-пастуха избрали в президиум большого торжественного собрания в столице, в Ташкенте – собрания, в котором принимали участие члены правительства.

Он был примерный пастух, лучший ударник. Его делегировали сюда на съезд, и он приехал поездом. В час избрания в президиум он сидел в задних рядах зала, и когда избранных просили пройти на сцену, он пошел вместе с другими.

Он шел спокойно и величаво, как всегда. Шел по узкой тропе между креслами. На него смотрели со всех сторон с удивлением, с улыбками, с восторгом, пастух! Простой пастух! Больше сорока лет пастух!

Старое лицо в глубоких морщинах, седая борода, библейская, древняя и глаза зоркие, совершенно спокойные. Хотелось бы сказать: мудрые. Но мудрость проявляется не всегда в глазах. Она бывает и в осанке, и в плечах, и в походке, и в жестах.

Но что было в нем главным? Ведь таких событий не было в его жизни.

Он в первый раз был послан на съезд и в первый раз в жизни избирался в такое блестящее, высокое, руководящее жизнью всей страны общество.

Что же было в нем главным в этот никогда неизведанный, захватывающий, потрясающий и неповторимый момент?

Он волновался? Плакал от умиления? Был подавлен неслыханным почетом? Нет.

Было совершенно очевидно, что он нисколько не волнуется и не растроган, и не подавлен, и не возвеличен. Было совершенно ясно, что высший почет он принял как должное. Точно это давно ему причиталось.

Он спокойно сел за стол президиума и спокойно и гордо прикоснулся к спинке кресла.

Он чувствовал себя хозяином – и в этом зале, и в поле, когда стерег стада. Он знал людей, он знал животных. Высокое небо, широкие просторы и вольная мысль давно убедили его в том, что хозяином страны может быть только тот, кто трудится. За это сознание – необычайно крепкое в нем и ясное – его и выбрали на съезд.

И после съезда, как и до него, оно – это сознание – передавалось другим пастухам и крестьянам, жителям долин и гор, шедшим и ездившим по крутым тропинкам, пескам и глинам широкой, большой и родной страны.

* * *

Был всегда исполнительным, настойчивым и инициативным комсомольцем. Когда ему говорили: «нельзя», «трудно», «не выйдет», он насупливался, думал и очень мягко спрашивал, превращая вопрос в утверждение:

– А почему…

И, подумав, добавлял – спокойно и твердо:

– Нет, почему же? Можно.