Новенький

В автобусе по дороге домой Пирс всегда был подавлен. Как жаждал он оказаться в одной школе с приличными людьми! Как ненавидел родителей за то, что не отправили его в закрытый пансион!

Я смотрел, как глаза Пирса наполняются слезами, – а мы удалялись от школы, мимо двенадцатифутовой ограды из колючей проволоки, через зубчатые чугунные ворота – и спрашивал себя, какова жизнь в семье англичанина. Не еврея или азиата, а настоящего англичанина вроде Пирса. Представить невозможно, каково ему должно быть дома, если он готов рыдать, покидая эту тюрьму.

В мозгу у меня уже формировались преувеличенно жуткие образы по-настоящему чудовищного, пугающего создания – нееврейской матери.

Глава двадцатая

С началом летнего семестра школа нацепила другую личину. Все одевались небрежнее, улыбались, трепались на солнышке, и в целом обстановка стала несколько больше походить на остальной цивилизованный мир. Некоторые особо приятные преподы иногда проводили занятия снаружи, на травке, и даже у самых перекрученных педантов наблюдалось некоторое ослабление мышц сфинктера. В один знаменательный майский день 1982 года препод с кафедры физики, говорят, даже открыл окно.

После всех потасовок регби и хоккея на траве школа переключилась на восхитительный, ленивый крикет, правил которого я никогда полностью не понимал. Как выяснилось, крикет лишь чуть-чуть отличается от принятия солнечных ванн.

После двух семестров перед экзаменами повышенного уровня я решил, что у меня имеется достаточно четкое представление о том, кто из преподов может меня чему-нибудь научить, а кто не может. Поэтому я ввел новое расписание посещений только тех уроков, на которых, по моему мнению, мог чему-то научиться. А в обширные интервалы свободного времени решил сосредоточиться на загаре. Поскольку между щетиной и волосами у меня имелась лишь узкая полоска кожи, по большей части находившаяся в тени бровей, приходилось концентрироваться на руках. Я то и дело снимал часы и смотрел на полоску под ними, белевшую все ярче и ярче, – единственный способ оценить мои достижения.

Благодаря системе обучения, идеально приспособленной для ограниченности моего ума, мне с пятнадцати лет не приходилось посещать уроки биологии или химии. Так что я валялся на траве, спрятавшись за библиотечным корпусом, и мне являлись видения раковых клеток – они в восторге мчались к поверхности тела, чтобы вместе со мной погреться на солнышке. Мне было приятно излучать такую радость.

Первый раз за семестр икота одолела меня, когда я слишком быстро выпил стакан воды. Вторая, более важная икота случилась во время разговора с Барри, когда он сказал мне, что любит миссис Мамфорд. Концепция быстро потеряла привлекательность, едва он сообщил, что она тоже его любит, намерена оставить мужа и детей и переехать с Барри в Ноттинг-Хилл. Пугающе перевернув с ног на голову все, что я только мог себе представить, Барри заявил, что у них был долгий и страстный роман с первой недели знакомства. – У нас был долгий и страстный роман с первой недели знакомства, – так он это сформулировал.

– Но... но... это же невозможно.

– Почему?

– Потому что... потому что... а как же я?

– Что – ты?

– Ну то есть мы. Как же мы?

– Что?

– То есть – наша дружба. Я думал, мы друзья.

– И?

– Ну...

– Мы друзья. И что?

– Ну... это просто невозможно. А как же я? Это нечестно.

– К тебе это отношения не имеет. Мы по-прежнему будем встречаться, Марк. Ты и не заметишь разницы. Я был с ней последние полгода, и ты ничего не заметил. Почему теперь с нашей дружбой должно что-то случиться?

Я мучительно пытался придумать какое-нибудь возражение.

– Кино...

– Что?

– Кино. Ты не сможешь больше ходить со мной в кино.

– Разумеется, смогу, жопа с ручкой. Пока никто в школе не узнает, что мы живем вместе, ни для кого ничего не изменится – кроме нас с ней.

– Но... Черт!.. Это нечестно.

– Что ты лепечешь, черт бы тебя взял?

– Лопочешь. Надо говорить – лопочешь, мудозвон.

Это было чудовищно. Как он может. Это нечестно. Я должен сделать так, чтоб они расстались. Потом я придумал нечто поумнее.

– А ее семья? Ты разрушаешь ее семью.

– Я знаю, – сказал он. – Я считаю, она должна остаться с ними, но она непреклонна. Как выяснилось, ее муж – ленивый говнюк, и ему пора бы заняться наконец детьми.

– Но – но – какая сука! Как она может? Она должна остаться с семьей.

– Согласен. Ради детей.

– Но... ты разве не можешь ее заставить?

– Я пытался, но она говорит, что не может насытиться моим телом и должна располагать мною все время.

Почему-то когда Барри говорил что-то подобное, звучало это скорее как проявление скромности, чем хвастовство. С такой интонацией, какая появляется, только если ты на протяжении нескольких лет вежлив с людьми. Я часто пытался ее скопировать, но получалось так, будто я напропалую вру.

– Думаю, когда-нибудь у нас будет ребенок, – сказал он.

На это реакции не последовало. Я попытался упасть в обморок, но у меня не получилось. Я открыл рот, но звука не вышло.

Я попробовал снова:

– Убррррргхххххххххмммммм... бу... бутгхххх-рррммммнн.