Новенький

Как легко себе представить, то был весьма интимный момент, и я все испортил: взвизгнул, скатился с кровати и забился в дальний угол комнаты.

Она была не в восторге.

– Какого хрена ты делаешь?

Меня трясло от ужаса.

– Я... я... как раз хотел спросить тебя то же самое.

– Очень смешно, карлик Марк. Я вот занималась любовью. А ты что делаешь?

– Мм... драпаю.

– Именно. А почему ты драпаешь, Марк? НУ?

– Потому что испугался.

– А почему ты испугался, трусишка?

– Мм...

– НУ?

– Мм... потому что...

– ДА?

– ...потому что ты лизала мне жопу.

– Ты жалок. Ты это понимаешь? Типичный обыватель, скучный, трусливый, инфантильный мелкий выскочка. Удивляюсь, как тебе самому не противно.

– Не понимаю, как ты можешь лизать мне жопу.

– Тебе же это было приятно, признайся.

– Что? Разумеется, мне это не было приятно, – ты меня напугала до полусмерти.

– Разумеется, тебе было приятно. Ты просто слишком забит, чтобы признаться. Да ты больше всего на свете хочешь, чтобы мой великолепный братец, чтоб его, сунул тебе в жопу.

– ЧТО?!

– Прицелься получше – может, попадешь в десятку. Но ты слишком перекосодрюченный, чтобы хоть что-нибудь сделать.

Это уже слишком. Я посылал ее к чертовой матери, и свою одежду тоже, пока не оделся и не вышел вон.

Вы, наверное, думаете, одного такого спора достаточно, чтобы совсем порвать отношения, но мы так общались, пожалуй, каждую неделю и все равно ухитрялись продолжать их – как любая другая пара.

Что странно, ни одна из наших ссор вроде бы не имела последствий. Назавтра после чемпионата по воплям Луиза вела себя так, будто ничего не произошло. И поскольку создавалось впечатление, что она совершенно забыла, как накануне вечером мы хотели друг друга поубивать, мне казалось бестактным к этому возвращаться. Поэтому я просто смирился: сегодня мы спорим, завтра нет, и если я хочу с ней встречаться, то так все и будет.

Она всегда мною командовала, но мне было ужасно трудно сопротивляться, потому что при малейшем моем возражении она тут же рявкала, заявляла, что я эгоист, а потом весь остаток ночи была холодна как лед. А раз она так злилась от сущей ерунды – например, когда я менял наши планы на вечер, – я подумать боялся о том, как чудовищно все пойдет, если скажу, что недоволен чем-то большим. Поэтому я ни словом не намекал, что творится у меня в голове. Во время споров мы обменивались сверхмощными оскорблениями, но когда дело доходило до вещей, о которых я по-настоящему беспокоился, я рта раскрыть не мог. Никогда не говорил, что она холодна со мной, и у меня даже мысли не возникало заикнуться, что она, по-моему, не любит меня и я ей даже не нравлюсь.

Надо было свернуть эти отношения – они сильно влияли на мою самооценку, но мне никогда не приходило в голову Луизу бросить. Это казалось невозможным. Решения принимала она, и я, наверное, просто ждал, когда она от меня избавится. Судя по всему, это должно было случиться вот-вот, втайне я думал об этом с облегчением, но она ни разу не зашла настолько далеко, чтобы порвать все окончательно.

Будто заново смотришь «Муху». Можно перебраться на последний ряд, но невозможно заставить себя уйти, пока фильм не закончился.

Глава тридцать девятая

Вечеринку в сочельник мать Барри устроила грандиозную. Несомненно, лучшую из всех, на которых я бывал. Она использовала все без исключения комнаты в доме, и каждая символизировала свое десятилетие, В саду располагались девятьсот десятые, с разбросанными водяными пистолетами, чтобы представлять Первую мировую. Двадцатые были в одной из верхних спален, где бабушка Барри (по материнской линии) изображала диджея с допотопным граммофоном, крутя пластинки своей юности и обучая всех танцевать чарльстон. Тридцатые были в туалете, а сороковые в гостиной – со свинговым оркестром из пяти человек, одетых в военную форму.

Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи «Битлз» (получалось неважно, но все равно смешно).

Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.

Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.