Новенький как с иголочки

- Такая жара, - говорит он, - что даже глупостей делать не хочется.

- Сняли бы пиджак, - говорю я.

- А жаль, что вы уезжаете, - говорит он. - Мы цапались тут с вами... Всё равно жаль...

- Мне и самому это трудно, - говорю я. Мне совсем не трудно. Это чтобы не обидеть его. Все пришло к концу... Надо ехать. Вот вкопаем сегодня последние столбы, и поеду я. Хватит с меня холодной кельи, сплетен, голодовки... Пусть новенькие попробуют...

- Без хозяйства своего здесь, конечно, трудновато, - говорит Шулейкин.

- А как Виташа вас прижимал на педсовете, а? - говорю я, как распоследний иезуит.

- Тоже жить хочет, - без злобы говорит он. - Обстоятельства... Такие обстоятельства... - Это магическое спасительное слово. - Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.

- Послушайте, - говорю я, - это правда? Ну, теперь дело прошлое... Это правда, что вы некоторые контрольные работы... ну, не проверяли?..

- Я их в сортир спускал, - говорит Шулейкин. - Это очень удобно... - И после паузы: - А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.

- Мне не нужно.

- Ну ради интереса...

- Да ну его к черту.

В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя...

- Абношкина-то снять хотели, - говорит Шулейкин. - Народ не дал.

- А что он?

- Обижен он... Молчит.

Я вижу большую грузную тень Абношкина. Она, покачиваясь, поднимается над крышами Васильевки. Медленно и неспокойно. Она тяжела. Она разбухает от забот, от любви и от печали. Она встает уже над всем горизонтом, пытается что-то сказать... Трудно ему там, председателю. Я вижу большие печальные его глаза. Он то встает во весь рост, то наклоняется, копошится в большом своем нелепом огороде.

Кричат петухи. Огромное облако выкатывается в небо и уплывает куда-то в сторону.

- Я видел его вчера, - говорит Шулейкин. - Сам не свой...

Неладное с ним что-то, с Абношкиным. Я чувствую. А помочь не могу.

Какая-то молодая женщина идет к нам по дороге. Она одета по-городскому. Она подходит ближе. У нее приятное умное лицо, правда немного растерянное.

- Новая учительница, - тихо говорит Шулейкин.

Она подходит прямо ко мне.

- Мне сказали, что вы москвич, - говорит она. - Я бы хотела поговорить с вами.

Мы идем с ней по дороге, под дубами.

- Ну как здесь? - спрашивает она. - В этой дыре?

- Ничего, - говорю я, - по-всякому.

- Какая жуткая тишина, - говорит она.

- В Москве, конечно, интереснее, - говорю я.

- Я знала, куда еду...

- О чем же тогда спрашивать?

Губы у нее кривятся. Но в них - сила. Это сразу бросается в глаза... А там Абношкин о своем страдает. Маша Калашкина любит своего тракториста. Коля Зимосадов, набычившись, идет куда-то с полевой сумкой через плечо...

- Почему дыра? - говорю я.

Она не отвечает. Что-то нетерпеливое сквозит в каждом ее движении. Мне вдруг вспоминается Сутилов и прохладная его улыбочка.

- А знаете, - говорю я и сам пытаюсь улыбнуться, - это ведь знаменитое место...

- Ну?

- Здесь бывал Толстой... Лев, - говорю я.

- А где вы покупаете продукты? - спрашивает она.

- В Козельске, - говорю я. - Всего пятнадцать километров... Сестра Толстого была здесь монахиней.

- Электричества, конечно, нету, - говорит она.

- Пока нету,- говорю я.- Мы вот столбы вкапываем...

- Почему вы?

- Мы и ученики...

- Почему?.. Почему?..

- Не знаю... А кому же еще?.. А что?

- Что же вы бежите из вашего рая? - Губы ее кривятся. Но лицо остается приятным. Ей идет быть немножко злой. - Почему же вы бежите?

- Не знаю... Приглашают в районный центр... Не знаю...

Она смеется. Что я могу ей объяснить? Пусть поживет, а потом встретимся, поговорим.

- А вы что, - говорю я, - приехали посмеиваться?

- Я приехала работать, - говорит она жестко. - Вот именно.

Действительно, как это получилось с отъездом? С моим отъездом? А вот так и получилось. Копилось, копилось... И получилось... Вот и пора. Ты рад? Чертовски... Рад? Не знаю...

Мы возвращаемся к бревну, на котором сидит Шулейкин.

Мне не жаль ее, эту москвичку. Чего ее жалеть?

- Вон там расположена деревня, - говорю я. - Там вы будете работать... периодически.

- Представляю себе! - говорит она.

- Вон идут мои ученики, - говорю я. - Впереди идет Гена Дергунов. Видите? Это самый слабый ученик. Но прекрасный парень...

- Слабый ученик, но прекрасный парень?!

Я ей не угодил.

- Вы зря уезжаете, - усмехается она. - Вы очень вписываетесь в эту обстановку, - она обводит рукой вокруг. И смотрит, как я обижусь. Но так жарко, что мне лень обижаться. Да и необидно.

Мы подходим к бревну одновременно с ребятами. Гена Дергунов протягивает мне плоский сверток в газете. Ваня Цыганков смотрит в сторону. Коля Зимосадов - в землю.

- Это вам, - говорит Гена Дергунов.

Я разворачиваю газету. Легкая коричневая рамочка для фотографий ложится на ладонь. Она обклеена аккуратными квадратиками золотой соломы. Искусный узор золотится под солнцем. Это похоже на инкрустацию из перламутра.

- Мне? - говорю я и, наверное, глупо улыбаюсь при этом.