Новобранцы

Ладно, смех смехом, а пистолет — вещь! На дежурстве засунешь его под пальто и никакие темные углы не страшны.

4

Простоял битый час за хлебом — матери на рабочую карточку 700, мне — на иждивенческую — 300 граммов, потом в овощном за картошкой, только через порог, мать тычет в нос бумажку, а сама заливается в три ручья. Сердце так и покатилось. Думал — извещение, что отца убили. Оказалось, повестка в милицию.

— Достукался, — рыдала мать, — вот под расписку с нарочным вручили, чтобы к десяти явился!.. Видишь, «экстренно» и красным карандашом подчеркнуто два раза. Говори, чего натворил?..

Ничего я не творил. И не мог припомнить. Правда, ворохнулась мысль: не пронюхали ли милиционеры про пистолет? Не должны! Про оружие знали Сережка и Илья. А эти ребята — хоть зубы рви живьем, хоть миллион давай — не скажут.

— Ума не приложу, — заявил я как можно равнодушнее и даже плечами пожал. — Может, по каким дворницким делам?..

— Сознавайся, балбес, — причитала мать, — сознавайся! Я пойду с тобой, а то расстреляют, как Мушкета!

Мушкетом звали толсторожего парня из соседнего двора, Витьку Понырина, из блатных. Надя Шигина рассказывала, что в октябре его и еще одного бандита расстреляли во дворе мехового магазина на Большой Дмитровке. Застали, когда они взламывали дверь в комиссионный.

Кое-как отделался от матери, побежал к Женьке. Ему повестки не было, но он тоже перетрухнул и дал мне инструктаж: на все вопросы отвечать — не знаю, не ведаю.

Совет хорош, но шел я на Каляевскую, как заяц в гости к голодному волку.

Заглянул первым делом в дежурку. Накурено, карболкой воняет. Дежурный пьет чай из котелка без ничего, зато крякает и отдувается по-купечески. На толстом носу пот, лицо глупое. Помощник дежурного австрийскую винтовку чистит, смотрит ствол на свет. В углу трое рваных пацанов: девочка с косичками и двое мальчиков. Девочка их из рук кормит хлебом. Они глотают не жуя, только пищат: «Маня, еще!»

Я показал дежурному повестку. Он глянул, принялся ворчать:

— Ясно ведь написано — на втором этаже, девятая комната! Грамотный, сам бы разобрался. Отрывают людей! Думаешь, мне делать нечего?

Поднялся на второй этаж, очутился в длинном коридоре. Пол грязный, в углу жестяная урна, как на улице, у глухой стены скамейка. Прошелся взад-вперед, а какая комната № 9, поди угадай. Дверей много, номеров нет. Наверно, для секретности.

Решился, заглянул в первую попавшуюся комнату. За столом человек сидит, на плечах пальто с барашковым воротником, подпер бритую голову кулаком, думает.

— Здрасьте!

— Закрой дверь, зараза, — ответил человек скучно, — вызову!..

Я выполнил указание и сел на лавку переживать. Раз так встретили, значит, дела мои плохи. Напротив, за дверью, обитой коричневой клеенкой, глухо тюкала пишмашинка. Потом перестала. Из комнаты этой вышла Надя Шигина, перетянутая ремнем, как оса. Лицо строгое, в руке бумаги. На меня не глянула. Дернула дверь к этому грубияну и начальническим голосом:

— Переярченков! Я твой почерк не разберу, он у тебя как пьяный забор!

Что ответил Переярченков, я не расслышал. Надя обернулась, и сердито воскликнула, и даже притопнула сапогом:

— Лешка! Чего прохлаждаешься?! А ну быстро!..

За клеенчатой дверью оказалось квадратное чистое помещение. У окна большой стол с черным «ремингтоном», какая-то тетка в дырявом шерстяном платке, приткнувшись с уголка, читала журнал.

Шигина подтолкнула меня в спину: «Иди! Иди!» Тетка поднялась и протяжно сказала:

— Лешка! Милый!..

Я даже попятился. Это была Глафира. В латаной шубейке, в подшитых валенках с кожаными высокими задниками, с провалившимися глазами, она показалась до того несчастной, что вместо того чтобы бодро и весело сказать: «Здравствуй, Глафира!» — я заплакал. Глашка тоже заплакала, и у Нади Шигиной губы раскисли.

Потом мы обнялись. Я чмокнул Глафиру в шерстяную макушку. Она ткнулась мокрым носом мне в ухо.

— Худой ты какой, — вздохнула Глафира, — даже пух на щеках!.. Едва тебя разыскала… Помню: Малая Дмитровка, а дальше выскочило. Догадалась вот в милицию заехать, спасибо Надежде Ивановне… Два часа у меня свободных, до двенадцати…

Часы на стене в футляре гробиком щелкнули и глухо начали отбивать. Было одиннадцать.

— Глафира, идем ко мне! Тут рядом… Илью увидишь, он дома, ему в вечернюю смену, Женьку. Мы, как соберемся, тебя всегда вспоминаем. Митя и Вова Хлупов на лесозаготовке… С Тютей познакомлю. Помнишь, рассказывал, как он на тополе на суку повис вниз головой?.. С девчонками, с Колькой Косым!..

— Нельзя, Лешка, то есть не могу я, — сказала Глафира, — и ты им скажи, я их всех помню и помнить буду… Давай вдвоем побудем.

— Идемте, ребята! Я вас устрою, — сказала Надя.

Глафира достала из-под стола котомку с веревочными лямками, и Надя Шигина повела нас в комнату, где сидел сердитый Переярченков. Она что-то ему шепнула, Переярченков взял палочку и, прихрамывая, заковылял к двери. С порога он как-то льстиво улыбнулся Глафире и сказал: «Рад был познакомиться!»