Новобранцы

— Видать, на Михайлов наступают, — поделился Петька с бабкой своей догадкой. — А я все глядел, нет ли наших, что ночевали осенью?..

— Они небось давно головы сложили, — сказала бабка. — Сам газету читал, насмерть воевали, ни шагу назад…

Дверь с натугой растворилась, в избу дохнуло холодом, и, стуча заколяневшими сапогами, вошли двое бойцов в новеньких белых полушубках, в шапках с опущенными ушами. Брови у них были заиндевевшие, а щеки и носы, ошпаренные морозом, лоснились, должно смазанные каким-то жиром. Один из них поставил у двери «сидор», с трудом растягивая ссохшиеся на холоде губы, хрипато выдавил: «Драсе!», сбросил на лавку собачьи рукавицы, негнущимися пальцами развязал под подбородком тесемки, снял суконную на трикотажном меху шапку. И Петька узнал старшину, Ивана Васильевича. Второй военный тоже развязался и расстегнулся.

— Благодать! Как жаркий юг! Вот запах только…

— Притерпишься, товарищ капитан, — сказал старшина, — понятно, запах от коровьих оладьев не розами, а навозами, но зато в наличии молоко! — Старшина подмигнул Петьке, ребятишкам, бабке. — Ну, здравствуй, орда! Здравствуй, Прасковья Селивановна! И ты, кормилица-поилица корова, здравствуй!..

Бабка, не зная, чем угостить, куда посадить дорогих гостей, заохала, засуетилась, полезла в печь за похлебкой, опрокинула чугунок. Но Петька нашелся: брякнул на стол весь удой. Корову только-только подоили, и молоко в подойнике еще пенилось и дышало теплом.

Капитан копной сидел на лавке, пристально оглядывая избу с большой облупленной печью и корову, тупо занятую жвачкой, и притихших малышей, и растрепанную бабку с тощей седой косичкой, выбившейся из-под платка.

Жесткое лицо капитана с суровыми морщинами в углах рта отмякло, холодные серые глаза потеплели, и он, словно перешагнув что-то внутри себя, должно, войну, сделался совсем молодым и красивым парнем.

Петька нацедил гостям молока.

— За твое здоровье, бабуся! — сказал командир-капитан и залпом, словно спирт, выпил молоко и даже поморщился. — Вкусно… но для солдата это ясельный напиток!

Старшина, выловив пальцем из своей кружки какую-то соринку, прихлебывал молоко маленькими глотками…

— Слабость моя — молоко!.. А особо парное… Оно мне всегда мамкой пахнет, добрым теплом, моей деревней… А мать, это когда я мальчонкой был, для меня коровой пахла… Дояркой она работала, придет с фермы вся молочным духом пропитанная, и кофта и волосы…

— А ты поэт! — сказал капитан и как-то странно, а Петьке показалось с завистью, посмотрел на старшину.

— Душевный он человек! — сказала бабка.

— Я не хаю его, бабуся, я его люблю, — сказал капитан и принялся застегиваться и завязываться.

А старшина раскрыл мешок и выложил на стол на глазах обомлевших ребятишек шесть банок консервов, липких от солидола, толстый кус сала с чернильной надписью «шестой взвод», две буханки ржаного хлеба, кирпичик пшеничного и кулек слипшихся леденцов.

— Это вам бойцы-ночлежники прислали гостинца!

— Ну уж вы воюйте, как лучше, — сказала бабка на прощание, — да жизни свои отчаянные не ставьте зря под пули, чай, вас и матеря и бабки ждут!..

Войска прошли, и в Карповке опять началась обыденная жизнь, веселей застучали цепы в колхозной риге. А председательша, тетка Настя, уже заботилась о посевной и обещала Петьке, что он весной пойдет прицепщиком на трактор.

Минул январь, морозы стали спадать, зато февраль — кривые дороги — навалил снегу выше окон. Дни летели незаметно. Несколько раз за Петькой приходил Шурка, звал на охоту. Но мальчику было по дому дел невпроворот. Бабка совсем разболелась, и ему доставалась вся работа, даже на ребятишек приходилось стирать, у Прасковьи Селивановны хватало сил только корову подоить. И Шурка стакнулся с Егоркой. Петька не раз их видел, как они тонули в сугробах на задворках на самодельных лыжах с ружьем и рыжей собачонкой Букеткой.

«И наплевать! — думал Петька обидчиво. — Охотники! Зайцы небось со смеху обмирают!..»

Но Шурка подстрелил-таки здоровенного русака, принес его и, немного гордясь, сказал.:

— Зайца на троих дели!.. Решили, как ты многодетный, тебе половину, а нам другую на двоих, и мне шкуру!

Заяц валялся под порогом, обтаивал. Девчонки слезливо поглядывали на него, видно, жалели косого.

Егорка пнул зайца валенком:

— Чистый ведьмедь! Здоров, едва доперли! Ты, Петька, шкуру не испорти! Из нее прямо тулуп можно сшить!

Петька угостил охотников молоком и картошкой с пылу, с жару. Стрелки с устатка умяли чугунок толченки и кринку опорожнили до дна.

Пока ребята ели, Петька ободрал зайца, выпотрошил и разделил тушку, как было по уговору.

Егорка отпустил сыромятный ремешок на штанах.

— А молоко-то так себе! Вот наше молоко, ух! Пальцем на хлеб можно мазать!

Петька знал, какая лядащая коровенка у Кузьмичевых — одно название. Но Егорка был завистливый и норовил, чтобы во всем был его верх.

— Хватит врать-то! — заступился за честь Солдатки Шурка. — Через ваше молоко можно газету без очков читать!..

— Подумаешь! — сказал Егорка. — Зайца убил, нешто это заяц! Это блоха!