Новочеркасск: Книга третья

Липа успела сходить в чулан и принести оттуда на тарелке ломтик пожелтевшего сала, два кусочка пайкового хлеба со следами остяков, соленый огурец, а муж ее все еще продолжал думать. В памяти и мыслях его вставал облик лишь одного человека, его разбитного кочегара с маневрушки К-13 Кости Веревкина. Этот парень с несколько надменным взглядом прищуренных глаз, острый на слово, даже порой заносчивый, был для него еще неразгаданным человеком. Через четыре часа Дронов должен был принять «кукушку», расписаться в путевом листе и сразу же погнать ее на недалекую станцию Александровку, чтобы там взять с запасного пути четыре платформы с щебенкой и вернуться с ними в Новочеркасск. Что он скажет своему кочегару об этом неожиданном пассажире, которого они незаконно повезут на своем паровозе?

«Зеленые глаза Кости Веревкина всегда наполнены искорками смеха, — думал Дронов. — Что на их дне? Искренность и честность или хорошо припрятанная покорность немцам, готовность услужить им за выгодное вознаграждение? Можно ему довериться или нет?»

Дронов настойчиво искал ответ на этот вопрос и не находил.

— А тебя-то там ждут, на Большом Мишкине? — спросил он наконец у Лыкова.

— Ну ждут, — тряхнул головой минер. — А что?

— Завтра у меня по плану как раз первый рейс по этому маршруту, — медленно проговорил Дронов. — Только не на Большой Мишкин, разумеется, на котором делать нечего, а до Александровки.

— Так это же здорово! — воскликнул минер, и у него резче обозначились на щеках ямочки, эти следы нестертого детства. — Захватите меня в паровозную будку, а около Большого Мишкина сбавите пар. Сержант Лыков со ступенек сиганет и скажет на прощание: «Наше вам с кисточкой, Иван Мартынович, счастливой вам дороги до самой Александровки и обратно».

Однако, выслушав его бойкую речь, Дронов задумчиво почесал тяжелой пятерней затылок.

— Так-то оно так, — вздохнул он, — да только есть в твоей логике одно «но».

— Это какое же, Иван Мартынович?

— Как ты понимаешь, я не один вожу свою «кукушку». В паровозной будке есть еще и кочегар Костя Веревкин. С ним-то как быть?

— Ну и что же! — широко раскрыв глаза, воскликнул Лыков. — Пока я в стороночке постою, вы ему объясните, что я ваш родственник по какому-нибудь длинному колену… Вот и весь сказ. По территории станции много народа ходит. Если кто на меня положит любопытный глаз, скажете, что родственника близкого решили подбросить до Мишкина, чтобы он праху знаменитого атамана Платова имел удовольствие поклониться.

Дронов откинул назад прядь густых волос и ухмыльнулся.

— Святая наивность, парень, — пробасил он. — Во-первых, по нашей территории посторонние не ходят. Дважды прокричит какой-нибудь немец пли полицай «Хальт», а потом будет без предупреждения пук-пук. Тем более охрана будет усилена после ночного взрыва, о котором ты мне так живописно рассказывал.

Дронов дотронулся до опустошенной ночным гостем тарелки, ловя себя на мысли, что это движение ему понадобилось, чтобы разрядить напряжение, и пальцами стал ее крутить. Очевидно, это была укоренившаяся привычка, потому что Липа тотчас же отобрала тарелку и как-то нежно посмотрела на мужа. Лыков сурово насупился, и тонкие выгоревшие брови его двумя жиденькими скобками застыли над глазами.

— Так как же нам быть? — спросил он жестковато. — Приказ Зубкова вы должны выполнять. Он теперь наш самый первый командир. И кличка его, которая даже в самом главном на юге штабе партизанского движения зафиксирована «Черный». Он меня сам просил вам это передать. Для дорогой хозяюшки это тоже не секрет, так как она жена подпольщика. — Лыков помолчал и вздохнул. — Стало быть, как же нам теперь поступать, уважаемый Иван Мартынович? Надо действовать, потому что фашисты вот-вот очухаются после ночного взрыва и станут немедленные строгости вводить. А это они умеют ох как хорошо делать.

Липа посмотрела на засиженный мухами циферблат ходиков и невесело сказала:

— У вас еще остается больше часа на отдых.

Лыков положил тонкие ладони на колени:

— Не пойдет, хозяюшка, ибо не до жиру, быть бы живу. Сержанту Лыкову с помощью бесценного для него машиниста Ивана Мартыновича Дронова надо немедленно эвакуироваться, а если воспользоваться более точной терминологией, так уносить ноги.

— Я тоже так считаю, — согласился Дронов. — Выходи первым. Дом обойдешь, увидишь — тропка к железнодорожному полотну петляет. Из наших окон ее не углядишь. Так вот, пойдешь по ней к железнодорожным путям, а я обгоню и буду служить ориентиром. В случае чего тебя своим племянником рекомендовать буду, кто бы ни спросил.

— Сродственник так сродственник, — ухмыльнулся минер. — Тут все верно. Все мы русские сейчас сродственники, когда дело о судьбе общей идет. Так я двинулся, Дронов. Примите мое нежное спасибо, хозяюшка.