Новочеркасск: Роман — дилогия

Есть разные единицы измерения подвига. Одна из них — мужество при спасении утопающего или доброта, при которой ты способен поделиться с ближним последней коркой хлеба, другая — способность отстоять и поставить на ноги человека, увидевшего белый свет после своего рождения в дни голода и разрухи, воспитать его добрым и справедливым ко всему окружающему, способным отличать правду от лжи, ясность души от скрытого в ней лицемерия, приучить к труду во имя счастья себе подобных. И лишь в одном вы были неправы, утверждая, что влияние улицы — тлетворное. Нет, уберечь наша Аксайская улица от дурного могла, потому что и она пробуждала в нас, мальчишках, чувство локтя и дружбы, непримиримость к противникам и осуждала осторожность, к которой вы пытались меня приучить, милые мои старички».

Так думал Вениамин Якушев в бессонные фронтовые ночи накануне очередного летного дня, с тоской вспоминая родную окраину и друзей-одногодков, разлетевшихся но всем фронтам после 22 июня в памятном сорок первом году, который черной тучей накрыл тогда нашу землю.

В отличие от брата Гришатки, обожавшего истории про пиратов и свободолюбивых индейцев, больше всего любил Венька вечерние отцовские рассказы о донском атамане Матвее Ивановиче Платове. Он почти наизусть знал все, о чем по вечерам говорил им Александр Сергеевич, и, если отец не был последователен при изложении какого-нибудь сражения или эпизода, сын бесцеремонно перебивал своего родителя:

— Нет, папа. В Петропавловскую крепость Павел Первый заточил Платова еще до похода донских казаков в Индию.

Либо:

— Тут ты ошибся. Платов со своими войсками в Новочеркасск из Парижа не в мае, а осенью пришел.

Александр Сергеевич в такие минуты ласково поглядывал на супругу:

— Смотри, Наденька, в нашей семье растет Иловайский.

Но никто не подозревал, какие бурные фантазии возникали в пылком воображении мальчика в те часы, когда в доме Якушевых гасла последняя керосиновая лампа. Лежа с закрытыми глазами на своей жестковатой кровати, Венька отчетливо видел скачущих всадников, их кивера и высоко поднятые сабли, дымки орудий, расплывающиеся над бородинским полем, карету, в которой убегал из Москвы потрясенный Бонапарт. Тем более никто не мог предположить, что теперь каждое событие в своей жизни мальчик связывает с Платовым.

Однажды в корзине, набитой книгами, Венька нашел прейскурант цен на музыкальные инструменты. Он равнодушно перелистал страницы с красочно изображенными на них гитарами, мандолинами и балалайками и уже готовился отложить его в сторону, как вдруг одна из картинок привлекла его внимание. На ней был запечатлен старик в белой чалме. Он играл на серебряной дудочке, а у ног его извивались три очкастые кобры.

— Мама, кто это такой? — спросил Венька у Надежды Яковлевны.

Мать всмотрелась в рисунок.

— Это индийский заклинатель ядовитых змей, — сказала она.

— А почему же змеи его не кусают?

— А ты видишь — он им играет?

— На этой вот дудочке?

— Это не дудочка, Веня, а флейта, тончайший музыкальный инструмент.

— И они его слушают?

— Они до того зачарованы его музыкой, что не могут даже двинуться с места. Мне сейчас некогда. Придет отец, расспроси его.

Венька с трудом дождался отца.

Тот очень долго, как показалось Вене, плескался над тазом, смывая с лица пыль и усталость, однако пребывал в хорошем расположении духа.

— Геодезическую практику завершил, Наденька, — улыбнулся он матери, — еще с недельку потрудиться осталось — и два месяца отпуска.

— Папа, — перебил Венька, — ты мне про этого старичка расскажи. — И протянул ему прейскурант. Отец близоруко взглянул на текст.

— О! — воскликнул он весело. — А ведь в его руках флейта.

— А флейта правда хороший инструмент?

Легкое облачко печали тронуло лицо отца: