Новочеркасск: Роман — дилогия

Венька стремглав бросился к умывальнику, а затем на кухню, где они обычно обедали, когда не было гостей. Тарелки с дымящимся фасолевым супом уже стояли на клеенке. Вошла мать, неся в руках блюдо с котлетами и жареным картофелем, весело осведомилась:

— Проголодался небось, Венечка. Твоя Мурза оказалась великолепной собакой. Уж такая ласковая да понятливая. Отец считает, что ее по ночам надо сажать на цепь, чтобы злее была.

Венька предусмотрительно сел в тесный угол под единственную икону, с которой безмолвно смотрел бледно-восковой апостол Павел. Ее присутствие в семье неверующих Якушевых объяснялось очень просто. Икона эта когда-то принадлежала матери Александра Сергеевича Наталье Саввишне и осталась как память.

Все были голодны, и ложки очень быстро застучали по дну тарелок. Говорили о всяких пустяках. У отца проштрафился какой-то студент, и тому был поставлен неуд, мать сокрушалась, что зря отвела во дворе целую грядку под арбузы и, судя по всему, урожая не будет. «Кажется, ничего не заметили, — обрадованно подумал Веня. — После обеда сразу лягу в постель, скажу, подремать захотелось. А к вечеру синяк и пройдет».

— Мама, — просительно заговорил он, — можно, я кисель с вами кушать не буду? Я уже супом и котлетами объелся.

— Можно, — спокойно ответила мать, а отец как-то внимательно посмотрел на него и прищурился.

— Можно, сынок, — согласился он. — Но прежде чем покинуть весьма скучное общество своих родителей, не сумеешь ли ты ответить на один вопрос?

— На какой, папа? — насторожился Венька.

— Поведай нам, отчего в этой комнате стало столь светло.

— Это оттого, что за окнами лето.

— А еще почему?

— Не знаю, — заерзал на стуле Венька. — От солнца, наверное.

— А по-моему, не столько от солнца, сколько от фонаря, который в данное время так ярко освещает паше жилище.

— От фонаря… Шутишь, что ли? Про какой фонарь ты говоришь?

— А про тот, сынок, — ехидно улыбнулся отец, — который так уютно устроился под твоим правым оком. Его еще синяком именуют.

— Какой синяк? — запротестовал Венька, понимая, что минута расправы наступила. Отец и мать были сейчас похожи на двух прокуроров, которым принесли неопровержимое обвинительное заключение. Но всему наперекор сын перешел в яростную атаку:

— Какой еще синяк ты выдумал? Нет у меня никакого синяка. Это тебе показалось.

— Показалось? — суховато переспросил Александр Сергеевич. — Мать, принеси ему зеркало. Да не какое попало, а наше самое лучшее, фамильное, в оправе из слоновой кости. Наш наследник давно уже себя не лицезрел.

Надежда Яковлевна с удовольствием выполнила просьбу. Тонкие ее губы так и вздрагивали от сдерживаемого смеха:

— На, Венечка, полюбуйся.

Сын взял зеркало в руки: оттуда на него глянул глаз, наполовину заплывший от фиолетового синяка.

— Странно, — пробормотал Венька, — а я и не заметил. Откуда же он?

— Вот и я хотел полюбопытствовать, сынок, кто это тебя так вздул, — уже без улыбки проговорил отец. — Шутка ли сказать, ударил бы тебя этот матерый хулиган на два сантиметра правее. — и мог бы оставить навсегда без глаза.

— Меня никто не бил, ты выдумываешь, — заверещал Венька, — это меня калиткой стукнуло.

— Ка-лит-кой? — по слогам произнес отец и усмешливо посмотрел на мать.

— Да-да, калиткой! Мы стояли с Олегом у его ворот, подул ветер, и калитка бац меня по лицу… Вот и все.

— Здорово, Венька, — захохотал Александр Сергеевич. — Да ты, оказывается, врешь поскладнее барона Мюнхаузена, про которого я тебе книжку читал. За окном такая жара, что ни один листок не колышется. Олегова же калитка весит не менее двух пудов. Как же она могла тебя ударить в такую безветренную погоду? Это что-то новое в науке.

— А вот и ударила! — исчерпав все аргументы, выкрикнул Венька и стремительно выбежал из комнаты, считая себя смертельно обиженным.

Много лет спустя, вспоминая об этом эпизоде, он подумал, как иногда важно отстаивать свою точку зрения. И, вероятно, как огромное человеческое счастье, отпущенное ему на долю судьбой, оценивал он способность в самые последние мгновения подавлять в себе опасные колебания, а если говорить точнее, то страх, и ощущать, как ему на смену приходит боевой азарт и презрение к опасности, которых не счесть в боевом полете. И, возвращаясь живым и невредимым на свой аэродром, перебирая в памяти все подробности того, что было в бою, беспокойно ворочаясь ночью на жестких нарах фронтовой землянки, Вениамин Якушев вспоминал родную новочеркасскую окраину и мысленно обращался к своим родителям: «Милые мои старички! Сколько вы сделали для меня, родные! Как тяжело вам давались мои первые шаги по земле в дни голода и невзгод, как согревали вы меня своим дыханием в колыбели и радовались моему первому слову, с какой самоотверженностью выхаживали от брюшного тифа, когда жизнь пыталась навсегда покинуть мое слабеющее тело.