Новогодняя ночь

Лес весь в застывших на морозе прозрачных каплях, как в веснушках, щурится по-весеннему на солнышко, на одетых по-зимнему птиц. Тем удаётся выглядеть роскошно и утончённо даже в подчёркивающих округлости фигуры нарядах. Худоба скорее испортила бы впечатление об них, заронила сомнение. А здоровы ли? И достаточно ли тёплая у них комната, что снимают на зиму в дубраве? И хороши ли, не вороваты соседи?

В холоде зимы, как на леднике, расположилась округа. Для сохранности, из утомления пережитым недавно летним зноем, либо дабы не испортить своего свежего вида до весны, — то ей, ветреной, неясно и самой. Ей довольно хотя бы изредка — ясной погоды, да ясности на душе, а сердце — оно повсегда неспокойно. Иначе — оно уже как бы и не оно, да зная про то каждый, понимает не всякий. Одному этого вовсе не надо, а иному надобно, пригодилось бы, но увы, не дано…

Засахарилась округа…

Промчалась осень на рваных парусах листвы. Терзаема ветрами, бита по мокрым щекам холодными ветками. Немало хожено по её слякотным тропам, а счастья найдено нимало, одни лишь грибы, да и то всё больше с червоточиной.

Оступилась осень, шагая через порог, загляделась на луну, что вышла загодя, не дожидаясь ночи. А та и сама смотрит во все глаза на землю. Чудно ей, как засахарилась округа первым снежком. Видно, сладко жилось ей перед тем. Чего стоил один медовый дурман цветущих дерев с травами. Манящий покров полутени, выстланный коврами мха, колокольцы течения рек и ручьёв, нетканый узор птичьего многоголосья… Всего не упомнить, а и удержишь в памяти, так не сочтёшь.

Зима, хотя холодна, но статна и благообразна. Травинки тропинок пушисты — топорщатся инея махрой, манят к себе, изнывая без прикосновения, и столь же сильно опасаются его, любого.

Рой снежинок в лучах солнечного света принуждают смеяться вместе с ними. Просто так!

Блестит кинжалом слюда стволов, отточенных прошлыми, загаданными метелями.

Выкованные морозом листы скрипят под ногой. Расколотые их изразцы осыпаны кристаллами, как крупной солью.

Засахарилась округа… Или, напротив, высохли её недавние слёзы, проступила на всей земле горечь, от того, что время слишком быстро идёт по ней.

Сумерки

Сумерки глядят на тебя по всякому, но чаще — кошачьими глазами звёзд, лукавым прищуром обсыпанной снегом травы или определённо чудным зеленоглазым взором светляков, коли мы имеем в виду лето.

Осенью подол сумерек тёмен от воды, в коей вымочен насквозь и заляпан жидкою грязью, зимою ломок и стучит наподобие картонки, а летом… Как пахуч и прозрачен он тогда! И, сколь не натягивай его на коленки, всё задерётся повыше, мешая солнцу выспаться, да кроме — сыплет небрежно на стороны драгоценной росой. Мало ему веселья.

Зимою луна застыла над головой стылым вареником. Скрозь присохшие к небосводу капли сметаны, как через голову облаков, видно заигрывание звёзд промежду друг дружки, и жаль, коли одна из них из-за неловкости скатится куда-то наискось слезинкой по щеке неба, и затеряется там, откуда её ни за что уж не достать.

В сумерках стыд забирает все свои прежние слова назад и, ступая ровной походкой, глядит в глаза встречным, не пугаясь пристального внимания в ответ. Сумерки пугливы настолько, что опасаются собственной тени, как чужой, хотя избегают освещённых мест, обходят их стороной, и считают непозволительным явлением, попущением дню, которого и без того хватает.

Встречая рассвет, сумерки бледнеют от негодования. В утренних зорях их возмущает на самом деле всё. Светлые, яркие, окутанные розовой дымкой, кажутся им лишёнными скромности. Серые укоряют за несдержанность и неумение держать дурное настроение при себе. Дождливые утомляют его своим брюзжанием, а снежных они бегут, ибо опасаются простудной лихорадки.

Сумерки… День меркнет перед их чопорностью, но, слава Всевышнему, они кратки. Куда как короче, чем то, что думают об них.

Булки с маком

— Не ешь так много булочек! — Ласково улыбаясь, советует бабушка.

— Почему? Я — толстый!?

— Вовсе нет. — Возражает она.

— А почему тогда?

— Потому, что они со смаком! — Смётся бабушка.

— С чем? — Не понимаю я, брезгливо разглядывая рассыпчатую начинку.

— Да не пугайся ты так. — Успокаивает она. — Смак — это вкус, а внутри то, что ты любишь — мак. Только не увлекайся, пожалуйста.

— Да я всегда так ем, что в них такого особенного? — Не понимаю я и откусываю ещё кусочек. Перламутровые крупинки мака приятно шуршат на языке, оставляя после себя лёгкий аромат пыльной, полной пыльцы поляны, с которой когда-то впервые увидели солнце.

— Видишь ли, мак обладает неким свойством… Если его покушать вдоволь, ну — чересчур, то можно крепко уснуть.

— Насовсем? — Пугаюсь я ещё пуще.

— Ну, не так, чтобы… — Туманно отвечает бабушка и берётся за книгу.

Я задумываюсь. На одной чаше весов — распаренный в сахарном сиропе мак, обёрнутый тонким слоем сдобного румяного теста, а на другой — возможность, нет, скорее — опасность заснуть надолго.