Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

Едва попав ключом в замочную скважину, Марья Ивановна вошла сначала в темные двери, а затем нащупала дверь и в предбаннике жарко натопленной бани. По стене черкнула спичка. Комнату осветил сначала едва заметный голубоватый огонек зажженной серной спички, а затем и свет стеариновой свечи. Молодая девушка осмотрелась и невольно снова вздрогнула. Чувство робости и одиночества охватило ее. Заперев наружные двери, Марья Ивановна бросила свою шубку на стоявший широкий диванчик и зажгла вторую свечу. Ей вдруг сделалось холодно. Одна, на берегу реки, в бане… В ее воображении вдруг воскресли рассказы старой няни, которыми та постоянно занимала во время длинных зимних вечеров всех детей. Марье Ивановне в эту минуту, словно живые, представились волшебные сказочные принцы, скакавшие на фантастических конях в тридевятое царство, в двенадцатое государство; длинной вереницей промелькнули перед нею всевозможные ведьмы, утопленники, кикиморы, грешники, изобильно фигурировавшие в этих рассказах. Безотчетный страх напал на Марью Ивановну, боявшуюся заглянуть в поставленное на столе зеркало. Ее снова начала бить лихорадка; она чувствовала, как ветер, бушевавший на дворе, проходил в неплотно закрывавшиеся двери предбанника и обдавал ее ноги свежей струей.

«Перейду в баню», — мелькнуло в голове молодой девушки. Она открыла следующую дверь. Приятная теплота охватила ее члены. Неопределенное пугливое настроение немного уменьшилось. Марья Ивановна перетащила столик в баню и поставила на нем зеркало и две свечи.

«Начну; посмотрим, явится ли суженый», — подумала она и села.

Наступила мертвая тишина… Ни звука…

Марья Ивановна, сначала рассеянно думая о посторонних предметах, о том, как теперь веселятся и брат, и сестра у Иваницких, а затем о том, зачем она осталась дома, незаметно мысленно дошла о представлении молодого богатого соседа-помещика, ухаживавшего за ней. Думы на эту тему поплыли неясной чередой в головке молодой девушки, не спускавшей глаз с зеркала, в котором, кроме ее собственного изображения, освещаемого мерцавшим пламенем свечей, она ничего не видела. Но чу… как будто что-то хлопнуло… Марья Ивановна напрягла слух, ожидая с замиранием сердца услышать повторение этого неопределенного звука. Но, кроме завывавшего на дворе ветра, по временам как бы дергавшего ставни, она ничего не могла уловить сильно работавшим ухом.

Снова неопределенный звук… Теперь она явственно услышала как будто глухой, предсмертный стон. По ее телу прошла нервная дрожь. Марья Ивановна оцепенела от ужаса, боясь оторвать в сторону прикованные к зеркалу глаза, в которых от переживаемого страха пошли неопределенные желтые круги. В висках начало страшно стучать, сердце усиленно биться. Она замерла, боясь сделать хотя самое маленькое движение, хотя немного моргнуть.

Вот опять… стон, треск, чьи-то шаги около бани… неопределенный стук… Она ничего не видела, не замечала. Зеркало превратилось во что-то неопределенное, в какой-то сплошной фиолетовый туман с какими-то фантастическими летающими тенями без всяких очертаний… Она слышит над собой горячее чье-то дыхание… ей чудится, что какое-то безобразное мохнатое существо слегка щекочет ее своей безобразной холодной лапой по нежной коже шеи… Ужас объял молодую девушку. Всматриваясь в зеркало, ей представилось, будто сзади нее стоит точь-в-точь такая Баба-яга — костяная нога, о которой во время оно рассказывала ей няня Федосеевна.

Вон, и зуб вперед, и нос сходится с подбородком, и вместо ногтей — железные крючья, которыми она откапывает недавно похороненные тела младенцев, разрывает ими грудь и вынимает невинное детское сердце, которое тут же и съедает.

Вот она начинает царапать за шею и ее, и как будто электрический ток пробежал по испуганной Марье Ивановне.

Да… режет ее… вот уж железный крюк впился в нежную шею Марьи Ивановны… она чувствует, как холодное острие входит все дальше и дальше; но она ничего не в состоянии сделать. Руки ее повисли, словно плети; все движения парализованы; сердце — и то перестало биться. Марья Ивановна совершенно отдалась течению охватившего ее ужаса.

Она чувствовала, как ненавистные крючья колдуньи постепенно расширяли рану на ее шее, как эта рана подходила уже к горлу. В зеркале на минуту показалось как будто бы что-то черное, с длинными усиками, но что именно — Марья Ивановна не могла дать себе отчета. Она смутно чувствовала, будто боль от входивших в ее шею когтей Бабы-яги понемногу начала уменьшаться, а затем и окончательно прекратилась; образ ведьмы также начал блекнуть и расплываться в какое-то беспредельное пространство с длинными, неясными, летящими тенями.

На минуту явившееся было сознание, подсказывавшее Марье Ивановне, где она, зачем сюда пришла, толкавшее ее возвратиться скорее домой, вдруг снова было парализовано ясно донесшимся до нее отчаянным криком какого-то знакомого голоса, принесенным со стороны реки. Одновременно с этим криком порыв ветра ударил из всей силы в ставню так, что даже оконные стекла задрожали, издавая жалобный, хватающий за душу звук.