Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

При этих словах пол подле моего кресла как-то странно, особенно треснул. Но я не обратил тогда на этот треск внимания. Трещал пол, трещала мебель… Все, очевидно, ссыхалось и коробилось от времени в этом старом доме.

— Я и жена моя, — продолжал рассказ свой Константин, — были твердо убеждены, что мы созданы друг для друга… и притом я должен теперь открыть тебе одну из наших семейных тайн.

Он потупился и продолжал свой рассказ с очевидным смущением:

— Ты, вероятно, помнишь, что я, еще бывши студентом, избегал цинизма и сладострастия, которому вы все чуть не поклонялись…

— Еще бы этого не помнить! — вскричал я. — Тебя мы все прозвали «стыдливой девственницей»…

Он начал кивать головой и прошептал так тихо, что я едва мог расслышать, что он сказал.

— Я и теперь, — прошептал он, — остался таким же…

Я удивленно посмотрел на него.

— Как же? — вскричал я. — Ведь ты был женат?.. Стало быть… И жена твоя?..

Он ничего не ответил и только молча опять кивнул мне.

Я с удивлением посмотрел на него, и, признаюсь откровенно, у меня даже в душе шевельнулось какое-то озлобление и презрение к нему. «Бедная Еля, — подумал я (так он звал свою покойную жену, которую звали Еленой Борисовной), — ты умерла, не испытав счастья быть женщиной и матерью».

Но это чувство или, скорее, настроение скользнуло, как тень. Я припомнил эту Елю, взглянул на большой акварельный портрет ее, который стоял передо мной на письменном столе, и подумал: «Ты и в жизни была нежной, полувоздушной красавицей фиалкой, каким-то бесплотным, полуфантастическим существом». Признаюсь откровенно, я не сочувствую таким созданиям. По-моему, каждая вещь должна согласоваться с ее назначением или, правильнее, с ее употреблением. Человек вполне нормальный, правильно организованный, здоровый и вполне уравновешенный — вот мой идеал, если только нужны в жизни идеалы.

— И знаешь ли, — сказал Константин, — такая жизнь мне кажется совершенно нормальной и правильной.

— Следовательно, природа, по-твоему, должна быть переделана и человечество рано или поздно должно прекратить свое существование?

Я вскочил с кресла, прошелся по комнате и затем снова опустился на прежнее место. Такие мысли и воззрения сильно волновали и возмущали меня тогда, да и теперь возмущают.

— Человечество, — сказал покойно Константин, — никогда не прекратится. Оно будет существовать до кончины мира… Нет, я говорю о званых и избранных.

— К последним ты, наверно, и себя причисляешь?

— Я причисляю к этой категории всех, которые поняли всю мерзость нашей земной, прозаической жизни и кто верит в иную, свободную и правильную, нормальную жизнь.

— Ну, я в нее не верю, — сказал я.

И как только я успел проговорить последнее слово, в то же самое время, направо, в темном углу, раздался явственный глубокий вздох. Я вздрогнул и вскочил со стула.

— Кто там? — вскричал я невольно.

Он пристально посмотрел на меня и улыбнулся.

— Это идеальное, — тихо сказал он, — переходит в реальное, чтобы дать тебе знать о своем присутствии…

Я помню, как при этом у меня явилось опять стеснение в груди, как от кошмара, и мне страстно захотелось бежать дальше от этого места, из этой комнаты, оклеенной старым, почерневшим дубом, и всей ее странной обстановки. Но я призвал на помощь все присутствие духа и сказал ему:

— Послушай! Я ясно слышал вздох, человеческий вздох… Там, в том углу, кто-то есть…

Он медленно встал со стула, взял лампу и с улыбкой сказал:

— Пойдем посмотрим, есть ли кто-нибудь там или нет?

Он сказал это с таким спокойствием, с такой самоуверенностью, что я пошел за ним, хотя чувствовал, как сердце сжимал невольный ужас.

Мы осмотрели угол: там никого не было.

«Может быть, — подумал я, — этот вздох раздался в соседней комнате», — и я посмотрел на дверь, ведшую в эту комнату.

Он как будто угадал мою мысль и, отворив эту дверь, вошел в нее, высоко держа лампу над головой.

В этой комнате тоже никого не было.

Мы молча повернулись, вошли снова в кабинет и уселись на прежние места.

V

— Послушай! — сказал тихо Константин. — Случалось ли тебе испытывать сильное чувство недовольства жизнью, недовольства своим бессилием?

Я весь еще был под впечатлением случившегося и не вдруг мог ответить.

— Последнее, — сказал я, — действительно случалось, но недовольства жизнью я никогда не испытывал… Были, признаюсь, очень трудные времена… Но я боролся и горжусь своей борьбой.

— Нет, нет! — прервал он меня. — Я не об этом спрашиваю. Случалось ли тебе испытывать такое чувство, что у тебя как бы руки связаны… Наука ограниченна, искусство еще более… Жизнь наша… также ограниченна… Куда ни взглянешь — везде предел, везде преграда… Ты как будто в громадной темнице… Посреди обширного мира, посреди всей вселенной — и ты связан.

— Нет, такого чувства я не испытывал, — сказал я, — и думаю, что никогда его не испытаю, потому что… я умерен в своих желаниях и никогда не ищу и не добиваюсь того, чего не могу получить… что не лежит в самой природе вещей и в их порядке.

Он пристально посмотрел на меня, пожал плечами и сказал тихо и робко: