Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

Я потихоньку встал и подошел к нему. Он протянул ко мне букетик. Лицо его все дышало восторженностью. На глазах блестели слезы.

Я машинально взял из его рук цветы и стал рассматривать их. В них не было ничего необыкновенного. Необыкновенно было только то, что они были совершенно свежие, живые, а на дворе был декабрь, было Рождество.

Впрочем, они могли быть принесены из какой-нибудь оранжереи… Но кем и как?..

VII

Был уже первый час ночи, когда я ушел к себе наверх, в ту комнату, в которой я спал днем. Там была приготовлена мне постель. Константин проводил меня и пожелал мне доброй ночи.

Он был, очевидно, страшно утомлен, как бы разбит, с трудом двигался и говорил.

Когда я остался один и начал раздеваться, то я думал, что ко мне опять явятся ночные страхи, стеснение в груди. Но этого не было. Я почти тотчас же заснул, как только опустился в постель, и проспал всю ночь как убитый.

Утро было морозное и туманное. Клубы этого тумана окутывали все кругом, и все представлялось в каком-то странном, фантастическом виде.

Константин был очевидно болен. Он был бледен, угрюм, молчалив, и ни на какой разговор нельзя было его вызвать.

Я простился и уехал. Когда я оставил усадьбу Палаузова, то на меня напало совсем другое настроение. Я стал обдумывать все, что я видел и слышал, и пришел к заключению, что все это было дело внушения и поразительной, чудовищной галлюцинации. Я жалел, что на другой день не посмотрел на те цветы, которые явились на его письменном столе накануне. Я был убежден, что эти цветы в действительности не существовали.

Остальное все легко объяснимо.

Прошло шесть или семь лет.

Один раз, зимой, я был в клубе и встретил одного из знакомых соседей по деревне, помещика Галявкина.

— Слышали вы? — спросил он меня. — Наш сосед Палаузов… Константин Никандрыч?

— Что такое?

— Сошел с ума.

— Не может быть, — вскричал я.

— Я видел его сегодня в Центральной больнице. Он говорит страшную чепуху, бормочет несвязные слова, никого не узнает и бросается почти на всех, кого увидит.

«Не выдержал!» — подумал я.

1895

Екатерина Краснова (1855–1892) Елка под Новый год

I

Старый год приходит к концу и собирается в далекий путь, на молодую планету, где ему суждено снова ожить и быть молодым годом.

Мороз крепнет и растет. Он сковал могучую реку; он покрыл сединами молодые деревья и молодые головы; он чувствует свою силу, и высоко простирает ледяные руки, и смело заглядывает серебряными очами в окна самых великолепных домов, и рисует причудливые узоры на зеркальных стеклах, на величавых колоннах.

И смотрит он, старается разглядеть роскошные залы и людей, которые в них обитают. Но кружева занавесок и листья чужеземных растений, зеленеющих ему в насмешку, не дают проникнуть в глубину великолепных жилищ, заморозить их пронзительными взглядами. В досаде трясет мороз седой головой, осыпает искристым инеем балконы и решетки и идет гулять по узким улицам, где накопляется без помехи блестящий снег, где низенькие дома приветливо подставляют ему маленькие окошки. Нагибается мороз, ползет и заглядывает в подвальные этажи.

И серо, и темно, и бедно, и тесно. Не на что смотреть. И вдруг блеснуло морозу что-то светлое и сияющее. Испугался он, съежился… Не светлый ли луч проник в темное царство, — светлый луч горячего солнца, который прогонит его, растопит бесследно?.. Но это был не светлый луч: то было светлое детское личико, маленький розовый цветочек, распустившийся за тусклым стеклом в темном подвале. Ребенок сидел у окна и, прижавшись к стеклу, смотрел на суровую улицу и смеялся. Смеялись голубые глазки, и влажный ротик, и ямочки на щечках.

Наклонился старый мороз и поцеловал окно, и от его поцелуя чудные листья и цветы из блестящего льда покрыли тусклое стекло. И смеющееся личико скрылось за их сверкающим узором.

II

В темной комнате мрачно и печально. Но ребенок освещает ее, оживляет и наполняет своим нежным весенним щебетаньем. Мать сидит тут же. Часто она отрывает глаза от работы, обращает взгляд на свое маленькое солнышко, и ее истомленное лицо озаряется его отблеском. И долго-долго она сидит и шьет, пока последний луч короткого зимнего дня не уходит из глухой улицы. Огонь зажигать еще рано. Она берет ребенка на колени, крепко-крепко прижимает его к себе, и сама прижимается губами к его теплой золотой головке, покрытой пушистым шелком младенческих кудрей.

Что бы ни случилось, эти щечки останутся розовыми, эта головка будет всегда тепла, и маленькое тельце сохранит свою полноту и нежность. Скорее она умрет от непосильной работы, чем… Умрет! А что тогда? Что тогда будет с ее крошечным родным мальчиком? При одной мысли об этом слезы капают на детскую головку.

— Мама, не плачь, — моя мама! Мама, расскажи мне про елку!

И она в сотый раз рассказывает сказку про елку, — про сказочную елку, что бывает только за горами, за долами, у богатых детей, и сияет бесчисленными свечами…

— Сколько свечей? — спрашивает ребенок. — Много? Пять? Две?

— Да, две, и еще больше… Много-много…