Новоорлеанский блюз

Даже ее отец не вкладывал столько отвращения и столько ненависти в обращенное к ней слово «дорогая».

— Но он же заплатил за то, чтобы я осталась.

— Кто заплатил?

— Мистер Касати.

Вот теперь портье улыбнулся. Точнее, он даже рассмеялся (если можно назвать смехом изданный им жалкий хриплый звук, похожий на сипение глохнущего мотора).

— Дорогая, он заплатил за час. И этот час прошел. Вот за что он заплатил.

— Но… — Сильвия снова почувствовала рвотные позывы, а мужчина, покачав головой, снова засмеялся. Подобное видеть ему было не впервой.

— Послушай, милочка, — сказал портье, и голос его звучал проникновенно и убедительно, как голос знахаря, убеждающего больного, что вода, которую он ему дает, является чудодейственным лекарством. — Послушай, дорогая. Ты можешь остаться, если захочешь. Но тебе надо будет это отработать. Понимаешь, о чем я говорю?

Портье взял с прикроватного столика две фунтовые банкноты.

— Для начала сойдет. Завтра я жду столько же, милая. Хорошо?

И вот так Сильвия Ди Наполи стала проституткой и проработала в отеле «Маджестик» на Гудж-стрит почти год, пока не скопила достаточно денег, чтобы снять собственное жилье, крошечную однокомнатную квартиру в северной части Сохо. В начале 1970-х она сменила пять или шесть сутенеров, которые били ее и отбирали заработанные ею деньги (кто больше, кто меньше). Но она была крепче любого мужчины и пережила их всех. Иногда она пила водку, баловалась кислотой [77]в притоне на Дин-стрит, а когда проходила мимо пиццерии в три-четыре часа утра, то смотрела на темные стекла витрин, а рука ее так и тянулась к звонку. Но никогда не дотягивалась. Иногда, будучи под кайфом, она хотела прийти к ним и сказать: «Я пропустила через себя мужчин больше, чем съела горячих обедов». И это было правдой, и она смеялась над этим до боли в груди.

Большинство девушек недолго выдерживали такую жизнь. Они либо впадали в безумие, либо становились жертвами пагубных привычек, либо совсем опускались, потому что прекращали верить в сказочного принца, в которого превратится жаба, либо сводили счеты с жизнью, зимними ночами истекая кровью в темных аллеях. Но Сильвия не принадлежала к этому большинству. А когда ее товарки-проститутки рассказывали ей печальные истории о том, как дошли до такой жизни, она обычно говорила: «А меня трахали, когда я была еще в утробе матери. Я родилась для того, чтобы стать шлюхой». И улыбалась, и улыбка ее была порочной и злобной. Даже девушки помоложе понимали, что она имеет в виду, говоря это, и думали про себя: «Ну я-то такой никогда не стану».

В середине семидесятых, когда ей было чуть за двадцать и она превратилась в женщину, на которую все оборачивались, и цвет ее кожи — цвет жженого сахара — вошел в моду, Сильвия смогла обосноваться в той части рынка любви, где ее услугами пользовалась избранная публика. У нее появился свой круг клиентов, она украшала собой элитные вечеринки, спала на роскошных кроватях в номерах люкс первоклассных отелей, нюхала кокаин и подсчитывала денежки. Другие женщины, работавшие в этой области, называли себя «эскорт-леди», но Сильвия знала, кем она была в действительности, и знала, что ей нет равных.

В 1982 году ее угораздило сойтись с неким Флинном, джазовым пианистом и запойным пьяницей; она переехала к нему — в квартиру с палисадником в южной части Лондона, на Тулс-Хилл. Флинн расположил ее к себе тем, что однажды объявил: «Ты не проститутка, ты певица». А она, зная, что это не так, все-таки растрогалась. Ей не нужен был мужчина, ценивший ее за то, кто она такая — ей нужен был мужчина, не замечавший этого. Она продолжала работать вдали от Сохо — а что было делать, ведь Флинн ничего не зарабатывал, — но ночью по пятницам их постоянно приглашали выступать в небольшом баре на Стритем, где Сильвия пела популярные джазовые композиции, а Флинн с восторгом (и, как обычно, пьяный) аккомпанировал ей. Сильвия, надо сказать, обладала ангельским голосом и даром озвучивать затаенную внутри боль с таким чувством, что слушателям ее пение казалось плачем ребенка, постигшего суть музыки еще во чреве матери. Пела она мастерски, но в ее пении не было истины. Такой голос должен был бы звучать из самой глубины души, пробиваясь сквозь наносный слой украшений. А Сильвия пела достаточно технично и красиво, но это пение напоминало натертый до блеска дешевый линолеум.

С первого дня их знакомства Флинн, казалось, стремился лишь к одному — напиться до смерти. И когда в 1993 году ему это удалось, Сильвия почувствовала скорее облегчение, нежели печаль. Примерно в это время ей стало известно о смерти отца, и это известие опечалило ее даже больше, хотя и вызвало чувство желчного злорадства. Она обнаружила бездыханное тело Флинна в солнечный летний день, когда даже Лондон пропитан запахом свежескошенной травы. Он сидел за кухонным столом, уткнувшись лицом в лужу рвоты, желчи и бог знает чего еще; две осы с гудением вились над воротом его рубашки.