Новоорлеанский блюз

Нет, подумала она, ничего хорошего не будет. Для проститутки лучше воспринимать мир таким, каков он есть.

В пору детства, в Култауне, Сильвия Блек постоянно чувствовала себя другой. Она и была другой. Она могла много и подробно рассказать о том, как люди смотрят на нее — не только черные, но и белые. Некоторые черные смотрели на нее с завистью и подозрением, в большинстве случаев выражая свои чувства презрительным сопением. Другие, когда она проходила мимо, улыбались, словно радуясь тому, что она, будучи одной из них, такая красивая — леди, да и только. А что касается белых, то понять по выражению лиц их мысли было для нее более затруднительно. По крайней мере сначала. Позже Сильвия поняла, что их чувства к ней были такими же, что и у черных. Да и какая может быть разница, если в обоих случаях эмоции порождаются одними и теми же низменными чувствами. Дело, в конечном счете, было в том, какой видели ее люди: принадлежащей к белой или к черной расе. И в зависимости от того, кем они ее считали, это порождало либо любовь, либо ненависть. Все очень просто. Единственное, в чем она была абсолютно уверена, то, что она — Сильвия Блек — не такая, как все. Уже в раннем детстве Сильвия Блек была красавицей, бледнолицей негритянкой, само присутствие которой заставляло мужчин внутренне напрягаться, дабы смирять бушующие в них плотские желания.

Повзрослев, она мечтала о том, чтобы вообще избавиться от всего негритянского. Она мечтала об элегантных белых джентльменах с бакенбардами и утонченными манерами: мечтала о деньгах, на которые можно купить все что угодно. Она мечтала о выходах в свет, о богатом доме и чернокожих девушках-служанках, которые, разговаривая с ней, будут опускать глаза, боясь встретиться с нею взглядом. Она мечтала о преображении.

Сильвия не могла сказать точно, когда именно ее отношение к этому изменилось. Но оно изменилось. Иногда ей казалось, что это началось девять лет назад, на похоронах Кайен, когда она пела на Култаунекой пристани, вкладывая в пение всю душу.

Она была на заупокойной службе. А как же могло быть иначе, ведь Кайен заменила ей мать. Но в церкви она стояла в последнем ряду прихожан — ведь уже тогда она работала в култаунских притонах только для белых и понимала, что церковь — неподходящее место для шлюхи (и неважно, кто так решил, священник или сам Господь Бог). После службы она прошла вместе с процессией по Канал-стрит до пристани, где ее брат Лик сыграл потрясающий блюз, самый сладостный из всех, какие когда-либо она слышала. И она не смогла совладать с собой.

В то время, а тогда ей было всего тринадцать лет, она уже одевалась, как шикарная белая леди. А звук трубы Лика? Черт возьми! Он был настолько трагичным, что ей хотелось смеяться. Он был настолько прекрасным, что ей хотелось плакать. Проклятие! Это было так по-негритянски,что она не смогла сдержать себя и запела. Она взглянула в угольно-черные глаза Лика и позавидовала его африканской душе, которую увидела в них; это был охотник, родившийся на свет с единственной целью: проявить себя, проявить себя с такой силой, какую белый употребляет на то, чтобы ничем не выдать своих чувств.Она хотела в ту ночь поговорить с Ликом, разве не так? Нет, ей хотелось другого. Ей хотелось обхватить руками его шею, прижать его к себе и никуда от себя не отпускать; вдыхать запах его мальчишеского пота, пробовать на язык его соленые мальчишеские слезы, чувствовать, как удары его сердца отдаются эхом в ее груди. Но могла ли допустить такое почти белая сестра, в отношениях со своим чернокожим братом? Даже если они и не состояли в кровном родстве?