Новоорлеанский блюз

А шесть дней назад Кудзайи уехала. Она села на ранний утренний автобус (с таинственным названием «Номер 17, In memoriam»[104], и, провожая ее, Тонго смотрел ей вслед с веселым выражением лица к вящему удовольствию любопытных селян, наблюдавших за проводами.

— Это только потому, что нет Мусы, — объяснил он. — Она ведь ждет ребенка, и мы решили, что Кудзайи лучше всего быть вблизи больницы. Мой ребенок отважный и смелый. Ему не терпится скорее вылезти наружу, так что она скоро вернется.

И селяне понимающе кивали головами и одобряюще говорили: «Умная мысль» и «Ты правильно поступил, вождь», хотя точно знали, что вождь беззастенчиво врет: ведь разве закулу не сказал, что Кудзайи в течение по крайней мере двух недель необходим постельный режим?

Все шло наперекосяк в тот злосчастный день, когда Тонго встретился с соблазнительной Бунми Дуровойю (иначе Кореттой Пинк), профессором этноархеологии Чикагского Северо-Западного университета. Тонго грызло жгучее чувство вины за все случившееся тогда, и даже его напускное благочестие, благодаря которому он смог убедить себя в том, что не сказал и не сделал ничего предосудительного, не принесло ему облегчения. Если Кудзайи (а она, вполне возможно, и сама изменила) не могла доверять ему, то как в этом случае должен поступить нормальный муж? И хотя такая чувствительность казалась слишком уж неискренней (даже для Тонго), ее эхо было достаточно громким и продолжительным, чтобы заглушить все разумные доводы.

Тонго рассматривал все события того дня сквозь призму своего эгоизма. Он вспомнил, как вошел в спальную хижину и увидел Кудзайи, корчившуюся от боли на залитой кровью постели. Он вспомнил, как сильно он запаниковал; как закричал, что есть мочи, призывая на помощь закулу, вспомнил те часы, когда он, словно в агонии, ходил взад-вперед в ужасе от того, что его жена вот-вот перешагнет порог жизни и смерти. Он вспомнил руки Мусы на своих плечах, его подбадривающие банальности; вспомнил, как отмахнулся от предостережения закулу не делать поспешных шагов, даже тех, которые кажутся необходимыми для его страждущей жены.

Войдя в хижину, он увидел Кудзайи, сидящую на постели — и разве сердце его не преисполнилось любовью к жене и желанием простить ей все причиненные ему волнения? Он попросил двух находившихся при ней макадзи уйти, потому что почувствовал, как на его лице появляется выражение такой нежности, какая пристала лишь самому преданному супругу. Но Кудзайи посмотрела сквозь него так, будто он был прозрачным, как дух предка, еще не признавший собственной кончины.

— Что тебе надо, Тонго? — спросила она. И голос ее был бесстрастным и бесчувственным, как скрежет сухих кукурузных стеблей на поле во время засухи.

У Тонго перехватило горло. А ведь он, готовясь к разговору, обдумал каждое из слов, которые скажет в объяснение, в оправдание и в обещание. Он придумал даже, каким будет выражение его лица: возвышенным, трагичным и снисходительно-великодушным. А сейчас его лицо стало мрачным, как грозовое небо, и говорить, казалось, было вообще не о чем.

«Я люблю тебя, — думал он. — Я люблю тебя так, как великий вождь Тулоко любил Мадиву в ту весну, когда они слились воедино (даже сильнее, потому что я не бог и не знаю того, что известно богам о чувствах). Моя любовь — это такая любовь, которая питает корни и раскрывает почки навстречу свету отца-Солнца; такая любовь, от магической силы которой распускаются листья, набухает мощный стебель, расцветают нежные цветы; любовь, которая излучает гордый свет, обращает свой лик к небу, подставляя его летнему ветерку. Любовь, которая ослабевает осенью; от которой темнеет, разлагается, а затем снова возрождается к жизни земля. Любовь, которая зимой впадает в спячку; любовь, которая смиренно переносит дождь слез из твоих глаз, колючий ветер твоего гнева и леденящий холод твоего сердца. Я люблю твои вьющиеся волосы, твои миндалевидные глаза, твой потешный нос, твой мягкий рот. Даже твои обезьяньи уши (хотя сам я не замечаю этого сходства). Я люблю твои упругие груди, твои женственные бедра, твой живот, который растет вместе с находящимся в нем ребенком, вскормленным только моей любовью. Я люблю тебя».

Но вместо этого Тонго сказал:

— Не знаю. Может быть, тебе что-то надо?

— Я хочу вернуться обратно в город. Я хочу повидаться с семьей.

Вождь пристально посмотрел на жену. Дверь хижины захлопнул ветер, на лицо вождя набежала тень (одновременно с тяжестью, что легла на его сердце), но Кудзайи не видела выражения его лица.

— Хорошо, — сказал он и вышел из комнаты.

Лучше бы его жена умерла. Именно об этом подумал Тонго. Подумал потому, что его терзало ощущение своей отвергнутости, боль, которую мужчины с их нечувствительностью к такого рода страданиям практически не испытывают. (Что им мешает жениться на более молодых женщинах с более пышными и упругими грудями?) Более того, ее смерть была бы более предпочтительной, чем бесславный развод, которого, похоже, не избежать.