Новоорлеанский блюз

— Фейт… — перебил его Ори.

— Фейт, сэр… он дал мне рекомендацию. Он сказал, что я должен поехать в Новый Орлеан и найти мистера Кида Ори. Вас, сэр. Он сказал, что, может, вы возьмете меня.

— Фейт так сказал?

— Да, сэр.

Ори посмотрел на Ковшика и задумчиво повел плечами.

— А ты-то сам слышал, как он играет?

Ковшик улыбнулся и, впервые за все время слегка смутившись, покачал головой.

— А что у тебя в футляре, корнет? — спросил Ори, повернувшись к Лику. — Так лучше сыграй что-нибудь, Лик Холден, а мы послушаем.

Лик пристально посмотрел на Кида Ори. Потом взглянул на Ковшика, на Кинга Оливера, на Матта Керея и, наконец, на Джонни Доддса — он и сам не понимал сейчас, что вытворяло в груди его сердце: оно хотело то ли выпрыгнуть наружу, то ли разорваться на мелкие кусочки. Дрожащими пальцами он раскрыл футляр и вынул корнет. До чего же тускло и убого выглядел его старый, видавший виды инструмент на фоне пышного великолепия «Кабаре мисс Коал»!

Лик поднес корнет к губам, но Кид жестом руки остановил его и сказал:

— Нет, мистер Холден, не здесь. Поднимитесь на сцену.

Лик поднялся на оркестровый помост и заиграл для великих музыкантов Нового Орлеана: для легендарного Кида Ори, для несравненного Кинга Оливера, для блестящего Джонни Доддса, для короля блюза Матта Керея. А также — правда, осознал он это лишь по прошествии времени — и для Ковшика Луиса Армстронга, величайшего из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете.

Лику, однако, не пришлось играть с оркестром Кида Ори, хотя великие джазмены были поражены его игрой — и звуком, прозрачным, словно утренний воздух, и подвижной техникой, — но в оркестре Кида не нужен был второй корнет.

— Приходи ко мне через несколько месяцев, Лик Холден. И мы решим, как быть.

Но Лик так и не воспользовался этим приглашением.

А Ковшик Армстронг, которого, как теперь всем известно, Всевышний наградил добрым и большим, как у кита, сердцем, проникся сочувствием к бедолаге Лику, робкому провинциалу, брошенному на произвол злой судьбы в этом городе. Ему удалось пристроить своего нового друга на хотя и не постоянную, но более-менее регулярную работу в один из дешевых ресторанов, которым владел итальянец Генри Понс. Ковшик сам играл в этом ресторане, но Генри Понс, этот твердолобый сукин сын, конечно же, и не подумал раскошеливаться на дополнительные бабки и платить двум музыкантам. Ковшик, играя с Ликом, отдавал ему половину своего жалкого заработка, которого Лику хватало на то, чтобы продержаться неделю-другую.

Как известно из истории, Ковшику и Лику довелось играть вместе не больше месяца — ресторан Генри Понса был закрыт по причине перехода его в собственность Генри Матранга, другого итальянского гангстера. Но за этот месяц Лик узнал много больше о том, на что способна труба — в смысле техники игры на этом инструменте, — чем за шесть предшествующих лет. И, говоря по правде, Луис Армстронг тоже многому научился. В то время Ковшик, сам еще этого не осознавая, стал блюзменом в полном смысле этого слова, игравшим на трубе так же, как пели блюз наиболее эмоциональные певцы. Но сам стиль Ковшика брал начало в сторивилльских маршевых оркестрах, и он, играя, все еще придерживался маршевой ритмики: топ-топ-топ. А Лик, в отличие от него, был более склонен к синкопическим ритмам, и ему нравилось контрапунктировать игре Ковшика и ритмически, и мелодически, а играл он так, как Ковшику до этого не доводилось слышать.

Временами Ковшик отрывал от губ корнет и с нескрываемым любопытством, которым так и светилось его простецкое лицо, смотрел, как играет Лик.

— Черт возьми, Лик! — восхищенно восклицал он. — Как ты можешь так долго, без устали дуть в корнет? Ты играешь, будто катишься на коньках по льду!

— А тебе известно, что ты играешь на корнете именно так, как надо? — отвечал ему Лик. — Ты играешь четырьмя частями своего тела. А я играю только тремя: головой, сердцем и губами.

— А какая четвертая часть?

— Не знаю, друг мой Ковшик. Я не знаю. Но узнаю непременно.

В течение этого единственного месяца Ковшик и Лик играли лучший джаз в Луизиане. Увы, в истории об этом периоде не осталось никаких упоминаний, никаких свидетельств и никаких записей. Те немногочисленные посетители, которые заглядывали в ресторан Генри Понса, были людьми самого низкого пошиба — в основном пьяницы и наркоманы, — конечно, они не понимали музыку и не интересовались его, в силу чего эти бесценные звуки потонули в пучине времени, растворились в пространстве, словно угасающий звук последней ноты.