Новость

По тому, однако, как тянуло выкурить трубку, понял Йорк, что дела его не так уж и плохи. Жизнь так устроена, что работа человеку какая ни на есть, а все-таки найдется. В палате лежало много городских. Всех их волновал продовольственный вопрос, и они высказывали свои суждения о сельском хозяйстве. Йорк послушал их, послушал и пришел к выводу, что суждения их ошибочны. И ринулся в бой. Сначала все больше ругался да грозился. Но потом, сообразив, что этим их не проймешь, стал стараться доходчиво растолковать что к чему, но однажды не выдержал: хватил-таки шлепанцем одного парня, подручного стеклодува, который ну решительно ничего не хотел понимать. И не было потом такого случая, чтобы человек, выписываясь из больницы, не подошел бы к Йорку и не сказал:

Теперь я знаю, как оно у вас там на самом деле. Похоже, ты прав, Пауль!

Вот при таких обстоятельствах Йорк постепенно восстанавливал силы. Вскоре ему разрешили и первую трубку выкурить. С того дня больница стала для него хуже застенка. И он просил, доказывал, требовал до тех пор, пока его, непутевого такого больного, не выписали наконец «по собственному желанию». Произошло это в дождливое июньское утро, часу в десятом. А в обед он, подобно сторожевой отарной овчарке, уже носился меж агнцами своей малость обленившейся бригады.

Эй вы, барбосы! Перерыв в час, и ни минутой раньше!

Больница осталась где-то за холмами времени. Йорк забыл о ней и был неутомим по-прежнему. До того самого дня, когда его на поросшей серыми травами дороге хватил удар.

Теперь лежит он на обитой плюшем софе. И никогда уж не встанет. Наверняка не встанет.

Дальше Домко думать не хочет. Здесь в комнате лежит и дышит умирающий, а смерти следует отдавать дань уважения. Но мысли о Пауле не покидают Домко. Ну не дурак ли! — размышляет Домко. Сам себя ведь извел. К чему, спрашивается? С собой разве что возьмешь?

И Домко едва-едва удерживается, чтобы не рассмеяться.

5

Деловито тикает будильник. Он ничего не знает о смерти. Его механизму отведена своя задача, и он исправно и неусыпно будет ее выполнять. Мало-помалу черная стрелка подвигается к цифре двенадцать. И как только достигнет ее, пронзительно зазвенит колокольчик, чтобы известить бригадира о том, что ему пора отправляться в ночной обход.

Гой не подозревает, что до этого пронзительного звонка осталось всего пять минут. У него давно уж одеревенела поясница, но он даже не шелохнется: сидит и не отрываясь смотрит в синюшные провалы на лице бригадира.

Все, крышка, думает Гой. Пропал мужик, как пить дать пропал. Глупо самого себя обманывать. Я сижу у постели умирающего, и в том, что Пауль умирает, отчасти виноват и я, да, виноват! Надо было образумить его, пусть даже силой, если б потребовалось. Ну почему я этого не сделал?!

На минуту Гой закрывает глаза. И вспоминает тот день, когда приехал в деревню. Крестьяне стояли перед правлением и вовсе не скрывали, что их гложет любопытство:

Как-то он, новенький, начнет? Пусть-ка сперва зубки пообломает. В кооператив мы не рвемся. Оставили б нас лучше в покое. Уж сами как-нибудь!

Не пришел тогда только один человек. Бригадиру Паулю Йорку некогда было разглядывать нового председателя. Он размечал линию будущей укладки дренажных труб. Гой, скользнув взглядом по толпе, спросил:

Где он?

Да где ж ему быть? Работает!

А вы что ж?

Ответили ему глаза. Он прочел в них надежду, безразличие и неприязнь.

Ты толкуй, что делать! — шумели одни.

А нам торопиться некуда! — с прищуром вторили другие.

А не вязался б ты к нам! — гаерничали третьи.

Вот так они и стояли. И лишь один человек был занят самым естественным и разумным делом в тот теплый весенний день — он работал, а не слонялся по селу будто бездомный пес. Гой расценил это как добрый знак. Их было уже двое. И это позволяло надеяться, что со временем удастся пробудить совесть во всех остальных. Скоро они и сами поняли, что не годится сидеть сложа руки в погожий мартовский день. Хотя в тот момент рассчитывать на их сознание не приходилось: тон в деревне задавали спекулянты.

В свое время они в порядке самозащиты переняли уловки своих обманщиков. Тогда-то и проник в деревню дух спекулянтства. Приютился там, словно кукушка в чужом гнезде. И когда всем казалось, что птицы этой давно уж и след простыл, она и выпорхнула вдруг снова и распустила крылья свои в кооперативе. Вот почему все труды тех, кто не был заражен этим духом, шли насмарку. И как ни силился бригадир, как ни старался — все впустую. Все исчезало в ненасытной утробе того духа. А Йорк походил на хлопотливую синицу, не ведающую о том, кто кормится собранными ею на пашне червями. Гою было известно об этой близорукости бригадира. Молчком делал Йорк свое дело. И не очень-то интересовался тем, что творится вокруг него. Но без бригадира прожить было так же невозможно, как и без воздуха. Ведь он вселял уверенность и в самого Гоя. Как долго продержалось бы в нем это чувство, находись в той толпе перед правлением и бригадир?

Потому и не придержал, не образумил, с горечью в душе думает Гой.