Новые арабские ночи

Движимый самыми разнообразными чувствами, я пошел к бухточке, служившей почти единственным и, во всяком случае, лучшим местом для высадки, и здесь растянулся лицом к земле в небольшой выемке песчаного грунта. От нее до дороги, ведущей с берега к павильону, оставалось не больше шести футов, что давало мне возможность хорошо рассмотреть всех, кто будет проходить мимо, и немедленно приветствовать их, если окажутся знакомыми.

Незадолго до одиннадцати, когда прилив был еще совсем мал, вдруг близ берега показался фонарный огонь. Устремив все внимание на море, я почти тотчас различил и другой огонь, еще дальше от берега. Он сильно и непрерывно колебался, то вздымаясь, очевидно на волне, то исчезая за бурным валом. Вероятно, усиление бури и чрезвычайно опасное для шхуны положение около подветренного берега побудили путешественников сделать попытку к высадке как можно скорее.

Высадка из первой лодки прошла, очевидно, благополучно, так как скоро на дороге появились четыре матроса, которые с трудом несли сундук, не особенно большой, но, по-видимому, чрезвычайно тяжелый, пятый матрос, с фонарем в руке, шел впереди, освещая путь. Все они прошли совсем рядом со мной и затем достигли павильона, где их поджидала старая няня. Потом они отправились снова к бухте, и скоро в третий раз прошли около меня с другим сундуком, который был больше первого, но, очевидно, не такой тяжелый, как первый. Наконец, они еще раз прошли в павильон с поклажей, которая сильнейшим образом затронула мое любопытство: один матрос нес кожаный чемодан, другие — чемодан и разные сумки, несомненно принадлежавшие какой-нибудь даме… У Норсмаура дама в гостях?! Значит, совершенно переменились его взгляды на женское общество, на женщин вообще. Когда я с ним жил вместе, павильон был храмом мизогинии. А теперь в павильоне поселяется «ненавистный пол»… Я не знал, что и подумать. Припомнил только, что при дневном осмотре павильона, я сам с удивлением заметил в убранстве комнат некоторые вещи, рассчитанные на дамские привычки и женское кокетство. Теперь понятно стало их назначение и вообще ясно, в чем дело: я мог только обругать себя «дураком» за то, что раньше сам этого не сообразил.

Пока я таким образом рассуждал, ко мне приблизился другой фонарь. Его нес матрос, не участвовавший в первой партии носильщиков. Он вел за собой двух лиц, это, несомненно, были те гости, которые ожидались в павильоне. Я обратил все свое внимание, чтобы получше их рассмотреть, когда они пройдут мимо.

Один из них был мужчина очень высокого, даже необыкновенно высокого роста. Он кутался в шотландский плащ с поднятым на дорожную шапку капюшоном, кроме того, капюшон был застегнут на все нижние пуговицы и потому совершенно скрывал черты его лица. Высокий человек передвигался очень медленно — тяжелыми, неуверенными шагами. Сбоку — он не то держался за спутника, не то поддерживал его (я не мог этого разобрать) — шла высокая женщина, с изящной и тонкой фигурой молодой девушки. Лицо ее поразило меня своей бледностью и озабоченностью; последнее впечатление до такой степени покрывало все остальные, что, когда женщина скрылась, я не мог сказать: безобразна ли она как смертный грех или так прекрасна, как потом я ее находил.

Перед тем как эти путники поравнялись со мной, девушка сделала высокому мужчине какое-то замечание, которое я из-за воя ветра не мог расслышать.

Я услышал лишь ответ мужчины. Это было слово «ой» — глубокий стон. Его голос меня совершенно поразил. Он, казалось, исходил из глубины груди, охваченной, стесненной величайшим ужасом. Никогда я не слыхал прежде такого выразительного восклицания ужаса и страха. До сих пор оно звучит в моих ушах, когда ночью появляется у меня лихорадка или когда в памяти воскресают события того времени.

Тут мужчина обернулся к спутнице, и я мельком заметил большую рыжую бороду, нос необычной формы, — точно он сломан был в детстве, и светлые глаза, выражавшие сильнейшую тревогу.

И эти спутники скоро достигли павильона. Когда сопровождавшие их матросы вернулись к бухте, ветер донес звуки грубого голоса, командовавшего отчаливать. Затем показался снова фонарь — третий.

Его нес Норсмаур. Он шел один.