Новые арабские ночи

Удивительный это был человек! Часто мы с женой его потом вспоминали, и несмотря на некоторые различия в оценке его особенностей и поступков, — такие второстепенные различия зависели, быть может, оттого, что жена судила о них с женской точки зрения, а я с мужской, — мы неизменно сходились в общем удивлении: как мог один и тот же человек одновременно представляться и таким прекрасным, и таким отталкивающим, каким являлся Норсмаур? С одной стороны, это был совершеннейший джентльмен, лицо которого дышало интеллигентностью, умом, благородной отвагой; с другой — стоило только приглянуться к этому лицу, — даже в те минуты, когда Норсмаур был особенно любезен и привлекателен, — вы в его чертах ясно читали характер корсара или капитана корабля, везущего рабов-негров на продажу. В своей жизни я не встречал более вспыльчивого и в то же время более злопамятного и мстительного человека. В нем соединились бурные страсти южанина с выдержанной злобой и смертельной ненавистью северянина. На его лице постоянно отражались эти две основные черты характера, придавая ему грозный вид. По наружности это был высокий, крепкий, очень деятельный, сильный брюнет, с несомненно красивыми чертами лица, которое, однако, как я уже сказал, часто искажалось его грозным и злобным выражением.

В ту минуту, когда он проходил с фонарем, он мне показался более бледным, чем обыкновенно, я отчетливо увидел его сильно нахмуренные брови. Губы его что-то нервно шептали. Вдруг он оглянулся кругом с видом человека, озабоченного глубокими опасениями. Мне показалось, что взгляд его тут же прояснился и выразил торжество, точно он увидел, что трудное дело успешно совершилось.

Отчасти из чувства деликатности, — должен признаться, что оно пробудилось у меня слишком поздно, — отчасти, чтобы доставить себе удовольствие, поразив неожиданностью старого знакомого, я решил тотчас обнаружить свое присутствие.

Я внезапно вскочил на ноги и выступил вперед:

— Норсмаур! — воскликнул я.

Произошло что-то поразительно неожиданное. Я видел, как он мгновенно бросился на меня, как что-то блеснуло в его руке, и я почувствовал боль: он ударил меня кинжалом по направлению к сердцу. Но в то же мгновение и я так сильно ударил его кулаком, что он сразу упал — показалось даже, что перекувырнулся.

Выручили ли меня моя ловкость и проворство или некоторая нерешительность с его стороны, это уж я не знаю, но лезвие кинжала лишь скользнуло по моему плечу, в то время как удары рукояткой и кулаком пришлись мне прямо в рот.

Я убежал, но недалеко. Я так часто прежде гулял по этой местности и в эти сутки несколько раз ее исходил внимательно наблюдая разные выступы и выемки в песчанных холмах, годные для засады, что легко скрылся и в нескольких саженях от места стычки, снова спрятался в траву. Фонарь исчез. Очевидно, он выпал из рук Норсмаура и потух. Но каково было мое изумление, когда, посмотрев на павильон, я увидел, что добежав до него, Норсмаур одним прыжком вскочил на крыльцо, бросился к двери, и тотчас послышался лязг поспешно задвигаемого железного болта!

Он меня не преследовал. Он от меня убежал. Норсмаур, которого я знал, как самого отчаянно смелого и непреклонного в злобе из людей, бежал!

Я прямо не верил своим чувствам. Не знал что и думать. Однако, успокоившись, я рассудил, что во всей этой удивительной, прямо невероятной, истории лишняя несообразность, — одной невероятностью больше или меньше, — не имеет значения. Действительно, почему павильон с такой тайной приготовлялся к приезду Норсмаура и его гостей? Почему Норсмаур произвел высадку ночью, при сильной буре, при опаснейшем ветре, когда засасывающие пески почти не успели покрыться водой? Почему он хотел меня убить? Или он не узнал моего голоса? И, главное, почему в его руке был наготове кинжал? Сам выбор такого, по меньшей мере, несовременного в цивилизованной Англии оружия, как кинжал, является чрезвычайно странным. Все дико, все несообразно.