Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники

— Есть маленько, — озабоченно признал Кирюша, — вроде бы я циклодолом обхавался. Я его в тот раз в процедурке свистнул… ну, когда ты мужиков мочил. Вроде бы как перебрал я, фигня всё время мне какая-то мерещится, — обдолбанно пожаловался малолетка.

— Дерьмо ты, — безразлично отозвался Миха, и Кирюша замолчал, нахмурился, а затем куда-то сгинул, словно растворился, а на месте нахохлившейся птицы в проходе возник скрюченный Анчута.

— Мишаня, Мишаня, очнись, — затормошил его очутившийся здесь невесть как уродец, — на, возьми, тебе попить надо. Я чайку тебе сварганил, я покрепче заварил, как ты любишь… Ты глотни, глотни, может быть, тебе полегче станет, — протянул он забинтованной рукой эмалированную чашку.

— Спасибо, Анчута, спасибо тебе, — горячечно зашептал Миха, — только не годится мне сейчас чифирь, вывернет меня… Ты вот чего, Анчута, чифирь ты сам выпей, я потом тебе еще заварки подарю, а мне ты лучше воды принеси, пожалуйста… Да, а что у тебя с руками? — проговорил он, болезненно ворочая наждачным языком в пересохшем рту.

— Принесу, конечно, сейчас же принесу, — с готовностью откликнулся скрюченный человечек. — А с руками ничего, всё в порядке будет, просто мне Эльвира Васильевна по запарке пальцы крышкой фортепьяно прищемила… Вот чего, я не воды — я тебе компоту принесу: хороший компот с вечера остался, сладкий, тебе в самый раз пойдет, — пообещал ему Анчута и принес, вероятно, потому что жажда немного отпустила, а после на Миху навалилось забытье…

Это был сон, просто сон. Ему снилась женщина, которую он любил когда-то и будет любить всегда — он знал это, как сознавал и то, что сейчас это только сон. Диана стояла на скользкой кромке глинистого откоса, она отводила глаза, и лицо ее ускользало, как бы не помнилось, будто лица у нее не было. «Как ты теперь?» — заступил ей узкую тропинку Михаил. «Как обычно», — зябко повела она худенькими плечами. «Одна?» — «Нет, конечно», — отозвалась она, словно порывисто сыпанула последней, блеклой и скукоженной осенней листвой.

Она отвернулась и прошла мимо, он пытался задержать ее, она отшатнулась, поскользнулась на краю обрыва, оступилась и покатилась вниз. Михаил сиганул следом, он падал в неподвижную, как смерть, жидкую глину и в нескончаемом падении видел, как Диана одиноко брела поверху. Он молчал и смотрел, она уходила по предательскому краю, она исчезала — тростинка-хворостинка на пронизывающем осеннем ветру под резким, как глазная сетчатка, безлистым деревом, за которым начинался снег.

Он так и не упал, его больше не было. А глина осталась, она пошла трещинами, трещины частой решеткой расчертили всё пространство вокруг, затем рассыпались буквами и сложились в строчки. Теперь перед ним была Книга, она захватила его, он читал ее взахлеб, и не просто и не только читал — он с невыносимой легкостью правил сюжет и перекраивал фрагменты, он ликовал, он торжествовал, нежданно и раз навсегда уяснив, что всё это суждено написать именно ему…

Закончить он не успел, на время всё смешалось.

— Что ты читаешь, Петрович? Где ты взял? Откуда у тебя эта книга? — невразумительно заговорил он, глядя мутным зраком на пустые руки Петровича. — Постой, погоди-ка, как такое может быть — это же моя книга, она еще не дописана… подожди-ка, подожди, что же я такое несу, а, Петрович? — заговорился он и окончательно запутался.

— О чем ты, Мишаня? Какая книга? Ты в себе, братишка? — с ласковой осторожностью откликнулся Петрович, лежа вполоборота к нему на соседней койке.

— О, черт… — Михаил с тихим стоном отвалился на подушку и протер рукой воспаленные глаза. — Надо же — примстилось мне, наяву привиделось… Подожди-ка, подожди, — еще раз спохватился он, — а сам-то ты здесь откуда взялся? Никак тебя по новой заловили?

— Какое там «заловили», — нехотя отвечал Петрович, — самоходом я назад пришел. Сам я запросился, Мишаня, сам — худо мне стало, понимаешь, очень худо мне… душа у меня болит, — сдавленно добавил он после паузы.

— Зуича ты порешил? — перешел на шепот Михаил.

— Нет, зачем же мне мараться. Это Рамзан с ним счеты свел, я и знать-то ничего не знал. Я что — я только решетку колупнул, да вот, сам видишь, не в жилу мне пошло. Пару дней погулял — и всё, кончился, занемог я на воле…

— Постой, Петрович, не гони, не поспеть мне за тобой… Как так — пару дней? Что за чертовщина? — напрочь потерялся Миха.

— Лихо же тебя загрузили, — тяжело вздохнул Петрович, — стало быть, третьи сутки не в себе ты, так получается… Утро сейчас, к девяти часам дело идет, скоро завтрак будет, — сориентировал он его во времени. — Эх, Мишаня-Мишаня… эх и напылил же ты на свою голову! Держись теперь, теперь-то всё оно и начинается, — отворачиваясь, хмуро предупредил он как бы на посошок. — Всё, братишка, не серчай, не по себе мне. Не могу я больше разговаривать, совсем мне худо…

В надзорку весело заглядывало солнце, в воздухе празднично золотилась пыль, глазам было больно.

Завтрак Михе подали в постель — встать он не смог. Впрочем, есть он тоже не мог и не хотел, однако же Эльвира Васильевна сумела его уговорить.