Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро

Концовка элегии вновь активизирует реминисцентный слой, отсылающий к Жуковскому, причем реминисцентность здесь приобретает особенно сложный и изощренный характер. С одной стороны, в заключительных стихах («Здесь тлеют праотцев останки драгоценны: // Почти их гроб святой!») трудно не усмотреть реминисценции знаменитых стихов Жуковского: «Здесь праотцы села, в гробах уединенных // Навеки затворясь, сном непробудным спят». Но вместе с тем здесь, видимо, содержится отсылка и к другому месту «Сельского кладбища» — к тому эпизоду, где вводится тема будущего посетителя кладбища и «селянина», рассказывающего страннику об умершем. И дело не ограничивается тематическим параллелизмом: соответствующие стихи воспроизводят фонетическую структуру рифмующих окончаний стихов Жуковского (только в иной компоновке):

А ты, почивших друг, певец уединенный,                                  Оратай ближних сел, склонясь на посох свой,
И твой ударит час, последний, роковой;                                   Гласит ему: «Смотри, о сын иноплеменный,
И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,                             Здесь тлеют праотцев останки драгоценны:
Чувствительный придет услышать жребий твой.                                      Почти их гроб святой!»
                                                         (Ж, I, 16).                                                                             (Б, I, 168).

Сохраняя целый ряд формальных признаков кладбищенской элегии, «На развалинах замка…» знаменовала переход к новым жанровым формам. Батюшков не ограничился только «расширением» материала, перенеся «кладбище» из идиллического времени уединенного села во время историческое. «Историческое» (т. е. «объективированное») содержание оказывалось таковым лишь на внешнем уровне. Обобщенно-мифологизированный характер изображенной «истории» позволил Батюшкову совершить еще один принципиально важный шаг: выстроить текст как бы на совмещении двух временных планов — «древнего» и «современного».

Изображение подвигов скандинавских воинов проецировалось на совсем недавние события — антинаполеоновский поход русской армии. О таком проективном задании свидетельствует не только аллюзионная формула «галлов бич и страх», но и то обстоятельство, что Батюшков вскоре перенес ряд образов и фразеологических формул из «шведской» элегии в «Переход через Рейн»[231]:

Тебе он обречен, о бог, властитель брани                                         И провиденьем обречен
             Всегда и всюду твой!                                                            Царю, отчизне благодарной!
Там чаши радости стучали по столам,                                                Костры над Рейном дымятся и пылают!
Там храбрые кругом с друзьями пировали                                                      И чаши радости сверкают!
Где вы, отважные толпы богатырей.
                                                                                                         И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Вы, дикие сыны и брани и свободы,                                                   Под знаменем Москвы, с свободой и громами,
Возникшие в снегах, средь ужасов природы.                                                  Стеклись с морей, покрытых льдами…
Средь копий, средь мечей!
                                     (Б, I, 166, 167, 168).                                                  И стяги древние средь копий и мечей.
                                                                                                                                                        (Б, I, 251, 252).