Новые Дебри

Здесь, в Городе, ее занимает решительно все – бетон, суета, признаки упадка. Она блуждает по округе с любопытством, будто это еще одни дебри, которые надо разведать. Еще один участок на карте, который нам только предстоит открыть для себя. Стать его частью. Она называет все, что видит вокруг, своими Новыми Дебрями. «Они и твои тоже», – говорит она мне. Но я знаю, что это не так.

У нее случаются беспокойные ночи, ей снятся мать и сестра. Снятся послания, которые она, взрослея, слышала от койотов, волков, вапити, сорок, квакш, сверчков и змей. Здешние послания разгадать невозможно. Их составляют извечное шипение, бульканье, гул и даже вой. Они исходят от Нефтеперегонок. Но Ферн внимательно вслушивается в них, как будто надеется когда-нибудь понять, о чем в них говорится.

– Должно же это быть хоть что-нибудь, Агнес, – говорит она. – Раз оно шумит.

И вот что я здесь обнаружила: если идти вдоль ограды от нашего центра переселенцев до дальней точки территории, где наша ограда сходится с другой под прямым углом, в ней есть дыра. Мы протискиваемся в нее и попадаем на заболоченную местность. Это болото граничит с Нефтеперегонками. Оно впитывает жар, исходящий от техники, и по ночам в прохладном воздухе над ним виден пар. По ночам, как и рассказывала мать, на этом болоте кипит жизнь. А днем может показаться, будто оно мертвое. Но это потому, что живые существа знают: они – редкость, а редкости сохраняются недолго. Мы пролезаем сквозь дыру в ограде, ждем, когда взвоют сирены комендантского часа и солнце наконец зайдет, и тогда тихонько начинает квакать лягушка. И ей вторит кряква.

Когда-нибудь кто-нибудь, кто не захочет, чтобы в ограде зияла дыра, найдет ее. Дыру заделают, выбраться будет невозможно. Ограда высокая, с колючей проволокой по верху и под напряжением. Я стараюсь подкопить денег на кусачки для проволоки, чтобы проделать новую дыру, и тогда вместо прежней, заделанной, у меня будет другая.

Возле дыры в ограде земля утоптана. Я знаю, что здесь бывают и другие. Иногда ночью, пока мы переговариваемся с лягушкой-быком, я даже слышу шорох и знаю, что его издает человек. И зажимаю ладонью рот Ферн, потому что даже во время Облавы она так и не научилась бояться того, чего не видит. Но я научилась. Теперь-то я знаю, как надо. Небезопасно выдавать свое присутствие там, где тебе не полагается быть. Мы постоянно вынуждены скрываться. Но, несмотря на скрытность, меня не покидает ощущение, что люди, которые приходят сюда по ночам, делают это по той же причине, что и мы. Чтобы сбежать из мира, каким мы знаем его сейчас. Узнать мир, каким он был когда-то.

Я привожу сюда мою Ферн по ночам вместо того, чтобы дать ей выспаться, потому что хочу, чтобы она помнила то, что знала в начале своей жизни. То, что я знала всю свою юность. Бывает, что я пытаюсь разбудить ее среди ночи, а она сонно трет глаза, хнычет и брыкается. Ей никуда не хочется идти. Она укрывается одеялом с головой. В конце концов, я выманиваю ее из постели, но боюсь, когда-нибудь не сумею. Когда она станет упрямой. Когда будет отличаться от меня. Что тогда останется для нас общим, если не это? Или окажется, что мы чужие люди? В такие моменты мне хочется схватить ее, изо всех сил прижать ее к себе, заурчать, уткнувшись ей в волосы, никогда больше не отпускать ее. Но она всегда остается равнодушной, вырывается, даже слегка закатывает глаза. Знает, что у нее есть все, что я только могу дать ей. В эти минуты я думаю о своей матери. Вот она никогда не делала того, чего я от нее ждала. А когда она глядела на меня, я не понимала, что значит этот взгляд. Ее взгляд, обращенный на меня, был острым, губы страдальчески кривились. Будто порой ей становилось больно даже просто смотреть на меня. Я ничего не понимала, пока мне не выпал случай заботиться о малышке Ферн: я смотрела на нее, видела все, что было и что будет, и весь этот потенциальный ужас и несомненная красота казались мне почти невыносимыми. Я отводила глаза со страхом, отвращением, переполненная любовью, на грани слез и смеха, и наконец-то, наконец-то, наконец-то начинала понимать мою мать.

* * *

Иногда я рассказываю Ферн истории. На которых я выросла. Из нашего дома в Дебрях.

Я рассказываю историю, которую сама сочинила, и в конце она спрашивает, как я назвала ее.

– Как назвала?

– Да, надо же дать ей название. Моя мама всегда давала. Например, «Сказка про волка и ласку».

– Ясно.

– Ну и как же называется твоя сказка?

– Это «Баллада о Ферн».

Ферн краснеет.

– Ой, нет, – стесняется она. – А вдруг она не получится такая же хорошая, как другие.

– Получится, – говорю я.

И я рассказываю ей и эту историю, и другие – со всеми их сложностями и путаницей, потому что как раз в этих сложностях и путанице и заключена правда. Порой кажется, что это единственный инстинкт, сохранившийся у меня. Единственный известный мне способ растить дочь. Так, как моя мать растила меня.

* * *