Новые и новейшие письма счастья (сборник)

Сюжет, достойный Агнии Барто, хоть, в сущности, не стоящий полушки. Что он сказал? – а то из вас никто не рассказал бы этого получше! Сигналов новых он не подавал, ничто не предвещало холиваров. Там был из Злато уста сталевар, точнее, златоуст из сталеваров, сияющий, как свежий апельсин, и сообщивший несколько манерно, что летом у него родился сын (стараньями Медведева, наверно). Там был Минаев, рыхлый наш акын, изрекший пару лозунгов протухлых, – он хвалит власти с рвением таким, с каким ругать их принято на кухнях. Весь интернет наизгалялся всласть – на этот подвиг мы всегда готовы. Все повторяли: «Не бросайте власть!». Медведев возмущался: «Что вы, что вы!». О чем писать эпистолу свою – я сам не знал и вглядывался паки, но в это время свежую струю внесла в беседу Тина Канделаки. Сперва она поведала о том, что друг ее, успешный англичанин, себе обрел в России новый дом (должно быть, этот юноша отчаян!): свою судьбину в клочья изодрав, он ринулся сюда, и это здраво. «В одной России есть сегодня драйв! В России невозможно жить без драйва!»

Вот вещь, непостижимая уму, но внятная любому в той клоаке: у нас в стране успех придет к тому, в ком будет драйв, сказала Канделаки. И вот, припомнив свой банальный лайф, в порожнее текущий из пустого, – я начал думать: что такое драйв? Как люди понимают это слово – вот эти все, собравшиеся там с какой-то целью, а не ради кайфа, которые резвы не по летам и веселы вообще неадекватно? В конце концов, английский мне знаком, но, отличаясь от меня-изгоя, они другим владеют языком, и «драйв» там значит что-нибудь другое. Страна полна печалей и злодейств, каких не выжечь никаким глаголом, – так как мне этим драйвом овладеть, чтоб стать таким же свежим и веселым? И что есть драйв? Уменье сочетать утробный юморок с напором лести? Уменье врать? Уменье не читать? Искусство с криком «Марш!» бежать на месте? Отыскивать в безжизненности нерв, швыряя в несогласного каменья, умеет весь медведевский резерв; боюсь, что это все его уменье. Науку эту я не угрызу, до светлых их вершин не доползу я: на выпученном радостью глазу там виден отблеск явного безумья. Он и в глазах Медведева блистал. Прошу не плакать чересчур ранимых, – нам четко явлен был Медведев-style: манера улыбаться на руинах. В конце концов, когда царит развал, чем утешаться Родине, чего там… «Почаще улыбайтесь», – он призвал. Зачем? Чтоб стать готовым идиотом? Но это вправду новая волна: держаться надо весело и серо. Натужным ликованием полна у них теперь любая атмосфера: шахтер, боксер, свинарка и пастух, ведущий, сталевар и их хозяйва – все пялят зенки, все смеются вслух, и этот общий смех – основа драйва. Врут, что у нас возможностей нема – у нас их край буквально непочатый: утратить стыд, шутя сойти с ума, попасть бесплатно в год семидесятый… Воистину, уж если мы хотим тут выжить и попасть при этом в ящик, то лживый жизнерадостный кретин – достойный и внушительный образчик.

А прочие – уже любых кровей, – почувствовав, куда несет стихия, все чаще выбирают drive away.

Точнее даже – drive away from here.

Журфаковское

Я вызвезжен с журфака, журфаковский студент. Ко мне туда, однако, приехал президент. К стыду корреспондентов, случилось qui pro quo: собрал взамен студентов неведомо кого. Занятья отменили недрогнувшей рукой. Они его хвалили за то, что он такой. Они его просили, создав приветный гам, чтоб дал Саакашвили конкретно по зубам. Я знаю этот ровный, медоточивый штиль, и этот многословный, велеречивый стиль, и глазки вурдалака, готового уже (таких в среде журфака не видно и в МЖ! [38] )

Среди людского моря, холуйством обуян, фамилию позоря, стоял один Иван. Он гнулся гибким станом и лыбился до слез перед другим Иваном, который музобоз. Лишь семеро отважных – безбашенных скорей – в плакатиках бумажных толпились у дверей, не наглые ни разу и с виду беднота, но их скрутили сразу, открыть не давши рта.

Для этого парада от нашего стола там только балюстрада и лестница была. Москва стояла в пробке, казалась чуть живой, студенты жались, робки, к решеткам Моховой… В охранничьем оскале изобличился враг: журфак не допускали учиться на журфак! Поэтому студенты, являя ум и прыть, свои апартаменты задумали отмыть – от лажи, холуяжа, бессилия и врак. Пускай случилась лажа – журфак всегда журфак.

И вот теперь мы ропщем, встречаясь тет-а-тет: зачем позорить в общем приличный факультет? Студенты им – помеха, их сразу не нагнуть – так пусть бы он поехал еще куда-нибудь! Зачем бежать к журфаку, задравши хвост трубой? Они же эту клаку везде везут с собой. Какую, громко гаркнув, преследовали цель? Поехали бы в Дортмунд, поехали бы в Йель, в республику к Кокойты, в другие города, в веттехникум какой-то, да мало ли куда.

А в общем, глядя шире на этот их приезд, – ужели мало в мире других приличных мест? Зачем их загрузили в тебя, моя Москва? У них ведь нет с Россией ни сходства, ни родства.