Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху

Среди американских авторов, пишущих по вопросам военной стратегии, не прекращаются споры о так называемой революции в военном деле или трансформации оборонной политики. Основная идея заключается в том, что наступление эпохи информационных технологий имеет такое же значение, какое имело наступление эпохи танков и аэропланов (или даже переход от конной тяги к механической энергии), и влечет за собой глубокие последствия для будущих способов ведения войны. В частности, есть основания полагать, что эти изменения сделали современную войну гораздо более точной и ведущейся с гораздо большей избирательностью. Впрочем, эти новые понятия разрабатываются в рамках унаследованных от прошлого институциональных структур, связанных с войной и вооруженными силами. Войны в них представляются по традиционному образцу, согласно которому развитие новых приемов ведения войн происходит в более или менее линейном порядке из прошлого к современности. Кроме того, они предназначены для того, чтобы поддерживать тот образ военного конфликта, каким он виделся в эпоху холодной войны и где их целью было сведение к минимуму собственных потерь. Предпочтительные приемы — эффективная воздушная бомбардировка или быстрые и поражающие внезапностью сухопутные маневры, а с недавних пор — применение роботов и беспилотных летательных аппаратов (БПЛА), в особенности дронов. Для внешнего наблюдателя это создает видимость классической войны, оказываясь при этом довольно неуклюжим, а в некоторых случаях (если говорить о влиянии на реальную обстановку) и откровенно контрпродуктивным методом. Отсюда и известное замечание Бодрийяра о том, что «войны в Заливе не было»1°. Первоначально эти сложные, технически изощренные приемы были применены в ходе войны в Заливе 1991 года; в дальнейшем они получили развитие на последних фазах войны в Боснии и Герцеговине, в Косово и уже совсем недавно — в войнах в Ираке, Афганистане, Пакистане, Йемене и Сомали.

Я разделяю мнение о том, что в военном деле произошла революция, но это революция имела место не в области технологий, а в области социальных отношений, связанных с методами ведения войны, даже если на эти изменения в социальных отношениях и оказали влияние новые технологии. За этим эффектным фасадом кроются действительные войны — даже в случае войны в Ираке 1991 года, где погибли тысячи курдов и шиитов, — что лучше всего можно объяснить с точки зрения моей концепции новых войн. В это третье издание включена новая глава о войнах в Ираке и Афганистане, где на их примере показано столкновение между «новой войной» и тем, что я называю технологически обновленной «старой войной».

Новые войны должны быть поняты в контексте процесса, известного как глобализация. Говоря о глобализации, я имею в виду следующее: интенсивно растет и укрепляется глобальная взаимосвязанность (политическая, экономическая, военная и культурная) и вместе с тем меняется природа политической власти. Я согласна с тезисом о том, что своими корнями глобализация уходит в эпоху модерна или даже в еще более ранние времена, но тем не менее считаю, что глобализация 1980-1990-х годов была качественно новым феноменом.

Его можно объяснить, по крайней мере отчасти, как следствие революции в информационных технологиях, сопровождавшейся разительным улучшением средств сообщения и обработки данных. Этот интенсивный рост взаимосвязанности является противоречивым процессом, включающим в себя одновременно интеграцию и фрагментацию, гомогенизацию и диверсификацию, глобализацию и локализацию. Зачастую утверждается, что новые войны — это следствие окончания холодной войны, что в них отражается вакуум власти, типичный для переходных периодов в международных отношениях. Несомненно, что последствия окончания холодной войны — наличие избыточных вооружений, дискредитация социалистических идеологий, дезинтеграция тоталитарных империй, отзыв сверхдержавами их поддержки клиентарным режимам — во многом способствовали появлению новых войн. Однако окончание холодной войны можно с тем же успехом рассматривать как обстоятельство, благодаря которому Восточный блок стал жертвой неизбежного наступления глобализации: это был момент крушения последних бастионов территориальной автаркии — момент, когда Восточная Европа «открылась» остальному миру.