Новые крылья

Пошел посмотреть, не вернулся ли он, а там Сережа, его племянник приехал. Сережа с порога заявил мне, что знает, к кому отправился Михаил, и тоже туда собирается, и меня позвал. Я отказывался, но он так настойчиво уговаривал, что я возьми и расскажи ему всё. Что женат теперь на Анне, что М.А. еще об этом не знает. Сережа посмеялся и пообещал меня пока не выдавать. Я в нем совсем не уверен, но это безразлично. Ходил провожать его на станцию. Там он все еще уговаривал меня ехать вместе, сулил превосходную компанию, но я твердо отказался. Садясь уже в поезд, Сережа сказал мне весело: «И чего ты так боишься? Она же не мужчина. Стало быть, за измену не считается». Я знаком попросил его молчать. Он знаками же уверил меня, что молчать будет.

Дома продолжение вчерашнего. Мама плачет. Анна хлопочет вокруг нее и утешает. Таня злится и стоит на своем.

3 сентября 1910 года (пятница)

Ну вот, наконец, осень взяла свои права. Дожди пошли, грибы во всю. Ходили с Анной, набрали уйму белых, промокли, но она довольна и, кажется, счастлива. Все-таки я виноват перед ней. Или нет? Не хочу больше жить с нечистой совестью. Приедет – объявлю ему всё.

Таня попросила поехать с ней в город, помочь. Мне и самому туда надо. Нужно разыскать Дмитр. Петр., справиться об Аполлоне, в «Кошку» тоже заглянуть.

Мама, вроде бы, понемножку успокаивается, чему Анна немало способствует. Вот так иногда задумаюсь, и как это ее отец согласился? Не понимаю. Может и правда, ну ее к черту, эту Италию и чего мы там не видели? Так хорошо нам здесь всем вместе.

4 сентября 1910 года (суббота)

Чуть свет выехали с Таней. Наши еще не вставали; мама спала, а Анну я заставил не беспокоиться. Дорогой долго и откровенно говорили. Даже с некоторой экзальтацией, и надо признать, не только с ее стороны.

Отправили багаж на вокзал. Таня поехала дать телеграмму, а я отправился на старую квартиру Вольтера. На удачу застал там Дмитрия Петровича, который приехал разобрать почту и дать распоряжения прислуге. Он стал меня расспрашивать, но выяснилось, что последними новостями он владеет, а не я, потому что от Аполлона ему уже несколько телеграмм пришло. Наш Вольтер со своими друзьями уже в Неаполе. Чувствует себя, вроде бы, хорошо, но об этом достоверно никогда нельзя знать. Поговорив с Дмитр. Петр. о делах и распрощавшись, никуда больше заходить не захотел, сразу к поезду поехал, чтобы засветло вернуться. Дор'oгой представил Ап.Григ. с компанией в Италии, размечтался и так же сильно, как раньше не хотелось мне туда, теперь захотелось. У нас тут пасмурно и сыро, и скучно, а там у них море, солнце, чудесное беззаботное житье. Особенно дорога от станции меня в моих мечтах укрепила – чуть не по колено в грязи вывозился. Подходя к дому, издалека еще услышал громкую и оживленную французскую болтовню, да так быстро, что я не смог ничего толком разобрать. К тому же я удивился очень: кто бы это мог быть? Родственники что ли французские прикатили? Их от меня забор скрывал и малиновые кусты. Я остановился и прислушался. Немного успокоившись, я разобрал, что двое говорят, а то от неожиданности мне показалось их больше. Потом я понемногу стал разбирать смысл: говорят «о нем» и во всем друг с другом соглашаются. «Он такой, да сякой», – нахваливают. – «Да, да, он очень милый и добрый» (gentil et bon), «na"if un peu» [20]. – «Боже мой! Да это же они обо мне! И кто эти «они»! как же я сразу не узнал! Но нет! Быть того не может!» Я побежал к калитке, распахнул, а сердце так и колотится: «Неужели они встретились? Его вообще тут быть не должно, я не ждал его раньше четверга…». Так и есть – Анна и Демианов, Демианов и Анна стоят вдвоем возле малинки, щиплют пальчиками листочки и болтают. Странно конечно, что я сразу не узнал его голоса, вот что значит, не ожидал. Они оба повернулись ко мне и заулыбались и оба перешли на русский и все мы вместе пошли по тропинке к террасе. И Анна с Мишей продолжали болтать между собой, только теперь уж не обо мне, а так, о всяких пустяках, а я молчал какой-то ошарашенный и подавленный немного. Мне было ясно: он все знает. Скорее всего, и не от нее даже. И вся эта сцена – мнимое благополучие, и кажущаяся безмятежность, а объяснение и буря, и, возможно, полный разрыв еще предстоит.

Попили чаю. М. на меня почти не глядел, прочитал стихотворение новое, немного печальное, совсем не в его духе, как мне показалось, и пошел домой. Я не вызвался его провожать – струсил. Захотелось отложить объяснения. И у Анны мне ничего не захотелось расспрашивать. К тому же завтра такой тяжелый день.

5 сентября 1910 года (воскресенье)