Новые мелодии печальных оркестров

Оцепеневший от горя, чувствуя, что еле волочит ноги, Джон Джексон двинулся по улице, но скоро что-то заставило его обернуться и с улыбкой помахать рукой. Элис с Харландом все еще стояли у калитки, они помахали ему в ответ и вместе пошли в дом.

«Я должен вернуться и произнести речь, – говорил он себе, неуверенно ступая по дороге. – Я встану и громко спрошу: „Что я получил от жизни?“ И в лицо им всем отвечу: „Ничего“. Я скажу им правду: что жизнь на каждом шагу подвергала меня жестоким испытаниям и цели этого известны только ей самой; что все, что я любил, обращалось в прах; что стоило мне нагнуться и приласкать собаку, как она вцеплялась мне в руку. И пусть у них откроются глаза на тайну хотя бы одного человеческого сердца».

V

Собрание было назначено на четыре, но, когда Джон Джексон вышел из душного вагона и направился к зданию Гражданского клуба, время уже близилось к пяти. На соседних улицах теснились бесчисленные автомобили, сходка обещала быть многолюдной. Джексона удивило, что даже дальний конец зала был забит стоящими людьми и что многих ораторов, выступивших с трибуны, провожали аплодисментами.

– Не найдете ли мне место где-нибудь сзади? – шепнул он служителю. – Позднее я буду выступать, но… пока не хочу подниматься на трибуну.

– Конечно, мистер Джексон.

Единственное свободное кресло находилось в дальнем углу, наполовину заслоненное колонной, но Джексону это скрытое положение было только на руку. Устроившись, он с любопытством осмотрелся. Да, толпа собралась большая и, судя по всему, полная интереса. Выхватывая взглядом то одно, то другое лицо, он убедился, что знает почти всех, причем даже по имени. Это были люди, с которым он уже два десятка лет жил и работал бок о бок. Тем лучше. Эти люди должны его услышать, нужно только дождаться, пока очередной оратор изречет последнюю благоглупость.

Джексон обратил взгляд к трибуне, по залу вновь прокатились аплодисменты. Джексон высунулся из-за колонны и потихоньку вскрикнул: выступал Томас Макдауэлл. Уже несколько лет их не приглашали ораторствовать на одном и том же собрании.

– С кем только я за свою жизнь не враждовал, – гудел над залом его громкий голос, – и не подумайте, будто нынче, когда мне стукнуло пять десятков и волосы тронуло сединой, я сильно переменился. Недруги у меня и впредь будут множиться и множиться. И это не мир, а всего лишь временное перемирие, если я сегодня желаю сложить с себя доспехи и принести дань признания моему врагу – по той причине, что враг этот оказался прекраснейшим человеком, с каким я в жизни был знаком.

Джону Джексону стало любопытно, кого из своих союзников и протеже Макдауэлл на сей раз имеет в виду. Чтобы этот – да упустил удобный случай?

– Может, будь этот человек сегодня в зале, я не сказал бы того, что вы только что услышали, – продолжал гулкий голос. – Но если бы все юношество этого города явилось ко мне с вопросом: «Что такое благородство?» – я ответил бы: «Пойдите к этому человеку и посмотрите в его глаза». Они не светятся счастьем. Частенько я сидел, рассматривал его и гадал, что происходит у него внутри, отчего его глаза так печальны. Быть может, у подобных чистых душ, что посвящают себя целиком заботам о ближних, просто не остается времени для собственного счастья? Они подобны продавцу фруктовой воды с мороженым, не приготовившему ни порции для себя самого.

В зале раздался негромкий смех, но Джон Джексон недоуменно рассматривал знакомую женщину в соседнем ряду, которая поднесла к глазам платок.

Его любопытство росло.

– Теперь он уехал, – говорил человек на трибуне, склонив голову и опустив глаза в пол, – уехал, как я понимаю, внезапно. Я виделся с ним вчера, и он показался мне немного странным – возможно, не выдержал напряжения, стараясь сделать много добра для многих людей. Возможно, это наше собрание несколько запоздало. Но всем нам станет лучше, когда мы отдадим ему должную дань… Я почти закончил. Большая часть из вас, наверное, пожмет плечами, узнав, как я отношусь к человеку, которого без обиняков надо назвать моим врагом. Но я собираюсь добавить еще несколько слов, – вызывающе повысив тон, продолжал Макдауэлл, – еще более удивительных. Сейчас, перейдя рубеж пятидесятилетия, я мечтаю об одной только почести – ничем подобным город меня не награждал, да и не мог бы наградить. Я бы хотел иметь право встать здесь перед вами и назвать Джона Джексона своим другом.

Макдауэлл повернулся, чтобы уйти; зал разразился громом аплодисментов. Джон Джексон привстал, вновь растерянно осел в кресло и скорчился за колонной. Аплодисменты не смолкали, пока на трибуну не вышел молодой человек и жестом не призвал публику к тишине.

– Миссис Ролстон, – объявил он и сел.