Новые мелодии печальных оркестров

– Джон. – Она начинала злиться. – Если ты еще раз повысишь голос, у тебя будет не одна возможность остыть – я уж об этом позабочусь. Я в «Риц». Повидаемся сегодня вечером, приходи.

– Но, Форс, – хриплым голосом запротестовал Джон. – Послушай. Пять лет назад…

Далее наблюдателям на причале довелось насладиться зрелищем поистине редкостным. Красивая дама в клетчатом, сером с голубым, платье стремительно шагнула вперед и уперлась руками в молодого человека, со взволнованным видом стоявшего рядом. Молодой человек инстинктивно отпрянул, но нога его не нашла опоры, он мягко соскользнул с тридцатифутовой высоты причала и, совершив не лишенный грации поворот, шлепнулся в реку Гудзон.

Раздались крики тревоги, все кинулись к краю причала, и тут голова молодого человека показалась над водой. Он легко передвигался вплавь, и, убедившись в этом, молодая леди – бывшая, очевидно, виновницей происшедшего – склонилась над краем пирса и сложила ладони рупором.

– Я буду в полпятого! – выкрикнула она.

Она весело махнула рукой (джентльмен, погруженный в пучину, не мог ответить), поправила свой монокль, бросила высокомерный взгляд на собравшуюся толпу и неспешно удалилась.

II

Пять собак, три горничные и французский сирота расположились в самых просторных апартаментах «Рица». Форс лениво погрузилась в исходящую паром, благоухающую травами ванну и продремала там почти час. По истечении этого времени она приняла пришедших по делу массажистку, маникюршу и, наконец, парикмахера-француза, который восстановил ее отросшую прическу каторжанина. Прибывший в четыре Джон М. Чеснат застал в холле полдюжины юристов и банкиров – распорядителей доверительного фонда «Мартин-Джонс». Они ожидали приема с половины второго и были уже порядком взвинчены.

Одна из горничных подвергла Джона пристальному осмотру (вероятно, чтобы выяснить, полностью ли он просох), и потом его препроводили пред очи мамзель. Мамзель находилась в ванной и возлежала на шезлонге среди двух дюжин шелковых подушек, сопровождавших ее в пути через Атлантику. Джон вошел несколько скованно и отвесил чопорный поклон.

– Ты стал лучше выглядеть. – Форс приподнялась и окинула его одобрительным взглядом. – Краска в лице появилась.

Джон холодно поблагодарил за комплимент.

– Тебе бы следовало это повторять каждое утро. – Без всякой связи с предыдущим она добавила: – А я завтра возвращаюсь в Париж.

Джон Чеснат удивленно открыл рот.

– Я писала тебе, что, так или иначе, больше недели в Нью-Йорке не пробуду.

– Но, Форс…

– Чего ради? На весь Нью-Йорк ни одного занимательного мужчины.

– Но послушай, Форс, может, дашь мне проявить себя? Останься, скажем, дней на десять, узнаешь меня получше.

– Тебя? – Судя по тону Форс, личность Джона Чесната уже не таила в себе для нее никаких загадок. – Мне нужен человек, способный на галантный поступок.

– Ты хочешь сказать, мне следует выражать свои чувства исключительно пантомимой?

Форс раздраженно фыркнула.

– Я хочу сказать, что у тебя нет воображения, – терпеливо объяснила она. – У американцев вообще отсутствует воображение. Единственный большой город, где культурная женщина может дышать, это Париж.

– Значит, я тебе теперь совсем безразличен?

– Если б так, я бы не стала пересекать Атлантику, чтобы с тобой повидаться. Но стоило мне увидеть на борту американцев, и я поняла, что не выйду замуж ни за одного из них. Я бы тебя ненавидела, Джон, и со скуки не нашла бы ничего лучшего, как разбить тебе сердце.

Форс завертелась и начала зарываться в подушки; вскоре она скрылась там чуть ли не целиком.

– Монокль потерялся, – объяснила она.

После безуспешных поисков в шелковых глубинах она вынырнула и обнаружила монокль: беглое стекло висело у нее на шее, но не спереди, а сзади.

– Мне до чертиков хочется влюбиться, – продолжала Форс, вставляя монокль в свой детский глаз. – Прошлой весной в Сорренто я едва не сбежала с индийским раджой, но ему бы кожу хоть на полтона посветлее, а кроме того, уж очень мне не полюбилась одна из его других жен.

– Что за вздор ты несешь! – Джон спрятал лицо в ладонях.

– Ну, я все же за него не вышла. Между тем ему было что предложить. Как-никак у него третье по размеру состояние в Британской империи. Речь еще и об этом – ты богат?

– Не так, как ты.

– Ну вот. Что же ты можешь мне предложить?

– Любовь.

– Любовь! – Форс снова исчезла в подушках. – Послушай, Джон. По мне, жизнь – это ряд сверкающих огнями магазинов, перед каждым стоит торговец, потирает себе руки и говорит: «Будьте у меня постоянным клиентом. Мой универмаг – лучший в мире». Я вхожу, при мне кошелек, набитый красотой, деньгами и молодостью, все мне по карману. «Чем вы торгуете?» – спрашиваю я, а он, потирая руки, отвечает: «Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви». Иной раз у него даже нет любви в ассортименте, но, услышав, сколько у меня денег на покупки, он за нею посылает. Что-что, а любовь всегда к моим услугам, причем бесплатно. В этом мой единственный выигрыш.

Джон Чеснат в отчаянии встал и сделал шаг к окну.

– Только не вздумай бросаться вниз! – поспешно воскликнула Форс.