Новые мелодии печальных оркестров

Сгустились сентябрьские сумерки. Вернувшись из магазина, Ллуэлин разложил покупки на обеденном столе: жареная курица, хлеб и джем, бутылка молока. Не спеша поужинал, потом откинулся в кресле и закурил сигарету, блуждая взглядом по стенам. Вот это и есть домашний очаг. Ллуэлину, воспитанному вереницей тетушек, плохо помнилось, что такое родной дом. Правда, кроме того короткого времени, когда он жил с Люси. Почти пустое жилье, где они так были несчастливы вместе, напоминало все-таки, что ни говори, дом. Бедные дети: Ллуэлин теперь воспринимал обоих – себя и Люси – именно так, с огромного расстояния. Неудивительно, что их любовь едва-едва слабо встрепенулась в попытке ожить, а потом, не готовая к удушливому давлению чужих стен, быстро зачахла.

Прошло полчаса. Снаружи царила полная тишина, нарушаемая только негодующим гавканьем пса где-то в конце улицы. Мысли Ллуэлина, растревоженные незнакомой, почти мистической обстановкой, потянулись к прошлому: он вспомнил тот день, когда год назад впервые встретил Люси. Малышка Люси Уортон: как он растроган был ее полным доверием к нему – она ведь не сомневалась, что он, двадцатилетний, знает жизненные тонкости досконально.

Ллуэлин поднялся с кресла и, едва принявшись медленными шагами мерить комнату, вздрогнул: по дому впервые разнесся звонок в дверь. На пороге стоял мистер Гарнет.

– Добрый вечер, – приветствовал он Ллуэлина. – Вернулся взглянуть, счастлив ли король в своем замке.

– Прошу сесть, – через силу проговорил Ллуэлин. – Мне нужно кое о чем вас спросить. Почему Люси выходит замуж за этого человека? Я хотел бы узнать.

– Ну, я ведь, кажется, уже говорил вам, что он гораздо ее старше, – сдержанно ответил Гарнет. – Люси чувствует, что он ее понимает.

– Я хочу ее видеть! – вскричал Ллуэлин. Он в отчаянии прислонился к каминной полке. – О господи, я не знаю, что делать. Мистер Гарнет, мы любим друг друга – вы это понимаете? Можно ли тут оставаться и не помнить об этом? Это ее дом и мой – она тут, в каждой комнате! Она вошла, когда я ужинал, и села со мной за стол… я только что видел ее в спальне, как она причесывается перед зеркалом…

– Она стоит на крыльце, – невозмутимо прервал его Гарнет. – Думаю, она не прочь с вами поговорить. Довольно скоро у нее родится ребенок.

Чонси Гарнет походил по пустой комнате, водя глазами по сторонам, пока окружавшие его стены не растаяли и не превратились в стены того небольшого дома, куда он привел свою жену сорок лет тому назад. От того дома – подарка его тестя – давным-давно и следа не осталось, нынешнее поколение над ним только посмеялось бы. Но многими полузабытыми поздними вечерами, когда он открывал калитку, а из окон его весело приветствовал огонек зажженного газа, в душе он испытывал такую гармонию, какой не испытывал больше ни в одном другом доме, кроме…

…кроме вот этого. Здесь присутствовала та же самая неуловимая тайна. Смешались ли у него в постаревшем воображении оба жилища или же из надломленного сердца Ллуэлина любовь возродила ее заново? Вопрос остался без ответа; Гарнет отыскал свою шляпу и ступил на темное крыльцо, мельком глянув на нечеткие очертания слившихся воедино двух фигур на сиденье веранды чуть поодаль.

– Собственно, я так и не позаботился о том, чтобы добиваться аннулирования этого брака, – рассуждал он сам с собой. – Хорошенько это обдумал и пришел к выводу, что вы оба достойная пара. И подумал, что рано или поздно поступите правильно. Хорошие люди часто поступают именно так.

Ступив на тротуар, Гарнет оглянулся на дом. И снова то ли мысли у него смешались, то ли зрение изменило, но ему почудилось, будто перед ним тот самый дом – сорокалетней давности. Потом, испытывая некоторую неловкость и даже вину за то, что ввязался в чужие дела, он повернулся и торопливо зашагал по улице.

1926

По-твоему и по-моему

I

В первом году нашего века, в один из весенних дней, некий молодой человек сидел в брокерской конторе в нижнем конце Бродвея и экспериментировал с новенькой пишущей машинкой. Рядом на столе лежало письмо в восемь строчек, и молодой человек пытался сделать его машинописную копию, однако всякий раз неудачно: либо посреди слова выскакивала сущим безобразием прописная буква, либо алфавит, состав которого издавна сводился к двадцати шести символам, получал неуместное дополнение в виде $ или %. Обнаружив ошибку, молодой человек неизменно брался за свежий лист, но после пятнадцатой попытки в нем заговорил кровожадный инстинкт, потребовавший вышвырнуть машинку в окно.

Короткие грубые пальцы молодого человека были велики для клавиш. И весь он тоже отличался крупным сложением; более того, можно было подумать, что его громоздкое тело продолжает расти: боковые швы на пиджаке расползались, брюки тесно облипали бедра и голени. Желтые волосы стояли торчком – когда он расчесывал их пятерней, в них оставались дорожки; глаза сверкали металлической голубизной, однако приопущенные веки подкрепляли впечатление апатии, исходившее от неуклюжей фигуры. Молодому человеку шел двадцать второй год.