Новые парижские тайны

Старик Гролье, который знает абсолютно все о небе и о земле, о ветрах и о погоде, за всю свою жизнь не подписал ни одного векселя и испуганно настораживается, когда ему говорят, что уплатят по чеку.

Земля — она и есть земля. И он лично считает, что земля в Ла-Юшри не стоит тридцати тысяч.

Малуэн — дело другое. Ему не привыкать стоять перед банковским окошечком, и газету свою он прочитывает ежедневно от корки до корки.

А в газетах, между тем, говорится, что земля еще будет дорожать, как, впрочем, и все остальное, и что потребление, включая сюда и хлеб, и обувь, будет расти во всем мире. И разве в это самое время в Чехословакии Батя не строит фабрику, способную обуть всех босых на свете, включая негров, китайцев и краснокожих?

И как бы поощряя эту славную затею, банк предоставил Малуэну все, что тому требовалось.

И вот он уже хозяин Ла-Юшри, владелец автомобиля, член административного совета молочной фабрики и так далее, и так далее.

И за ферму свою он требует по меньшей мере тридцать тысяч в год.

А местные — они как Гролье. Качают головами и сомневаются: тридцать тысяч! Это же сколько пшеницы и молока!

И все-таки появляется некто и подписывает контракт. Он не здешний, хотя из соседних краев. Бледный, странный, недавно женился.

— Чудак, — говорят о нем в деревне.

Надо бы объяснить это слово, на не могу. В устах здешних крестьян оно гораздо шире и тоньше, чем обычно. Я сам понял это далеко не сразу.

Чудака зовут Бине. В кармане у него ни гроша. Живности никакой. Плуга — и то нет.

Когда до войны арендовали ферму… Да ладно, не стоит об этом.

Говорят, до войны отец Бине был рассыльным в субпрефектуре.

Так вот, ему вдруг взбрело в голову торговать скотом, и он продал его столько и так удачно, что, по слухам, разбогател и, между прочим, по арендному договору поручился за сына. Скотиной последнего ссужает тоже он.

А теперь — небольшая вставка, как хор в античной трагедии. Я знаю молодого Бине и его жену. Бине — славный малый, но фермой он никогда не управлял.

Ну и что с того? Ему предоставили в кредит все, что требовалось: плуги, семена, фураж. Ему даже продали при минимальном первом взносе — и, конечно, подписи на векселе — трактор последней модели. Механизация.

А повозку папаши Гролье он заменил автомобилем. А…

Не его это вина. Все так делают. Хотя кто-то и ворчит:

— Если так пойдет и дальше, хлеба будет столько, что его не продашь.

На что люди сведущие, которые участвуют в выборах и с утра до ночи торчат в кафе, отвечают:

— Слишком много хлеба? А правительство на что? Разберется. Оно должно помогать фермерам.

Вы все поняли?

Так вот, этот Бине, у которого не было и тридцати тысяч, чтобы заплатить за аренду, взвалил на себя ферму в сорок гектаров.

Его ссудили всем, что было необходимо. Тоже в кредит.

Наступил кризис. В конце концов, надо называть вещи своими именами, тем более так говорят уже все.

Цена на зерно упала со ста восьмидесяти до ста двадцати, потом еще ниже. Из-за границы нам его присылают столько, что впору подумать о сорока пяти.

Молодой Бине удрал, не дожидаясь истечения арендного договора: несмотря на всю свою добрую волю, ему так и не удалось расплатиться с долгами. Его отец разорился. А трактор до сих пор еще стоит у порога.

А наш приятель Малуэн?

— Если хлеб пойдет по сто пятнадцать, мне, пожалуй, не выпутаться, — бранится он. — Плевать им на все постановления! Кто у меня будет покупать его по такой цене?

Я уже говорил: Малуэн — это трудяга, умный, энергичный.

— Глупо, что нельзя воспользоваться плодами своего труда. Если так пойдет и дальше, мне придется платить налоги мешками с зерном…

И он, пожалуй, прав!

Он-то не виноват. Виноваты те, кто разрешил за двести тысяч франков купить имение, которое стоит пятьсот пятьдесят, те, кто в довершение всего предоставили Малуэну всевозможные кредиты.

Не им ли следовало бы хорошенько считать?

Да и такой ли уж это трудный расчет? До войны Ла-Юшри давало средства к жизни папаше Гролье и возможность поддерживать полуразвалившееся поместье, где владельцы проводили каникулы.

И не только это. У них, у владельцев, было свое молоко, сыр, дрова, яйца, кое-какие фрукты, а в урожайные годы и какая-никакая рента. Максимум два процента с капитала.

До войны хороший фермер трудился двадцать, тридцать лет, прежде чем у него — и то не всегда — возникала мысль приобрести собственную землю. И речь шла не о сорока гектарах.

Так то до войны.

А земля уже и не земля, хлеб не хлеб и медь не медь.

Есть хлеб-вексель, медь-вексель, хлеб-сроком на три месяца, хлеб-репорт[6], хлеб-прима, хлеб-секунда…

Короче говоря, спекулируют. Проспекты, присылаемые тем, у кого водится хоть немного денег, внушают вам: