Новые парижские тайны

В этом году у меня это уже второй или третий случай. На сей раз даже глаза защипало. Потом, хоть и без особой веры в себя, я снова сел за машинку. Думаю, я написал лучший роман о Мегрэ. Но точно я это узнаю, когда примусь его редактировать. С самого Каннского фестиваля[155] мне хотелось написать книгу, полную солнца и нежности. Она уже существовала у меня в голове вместе со всеми героями и декорациями. Но написал я из нее всего странички три. Она была совсем не про Мегрэ, и героями там были люди, которым около тридцати. А сейчас я вдруг осознал, что в романе «Мегрэ и старики», который как бы заместил эту ненаписанную книгу, я выразил ту же нежность и так же наполнил его солнцем, хотя возраст его персонажей колеблется между семьюдесятью двумя и восьмьюдесятью пятью…

Вот так! Я-то думал писать в этой тетради вовсе не о таких вещах. Но надо же с чего-то начинать. У меня нет намерения ни писать мемуары, ни вести дневник. Может быть, мне хочется время от времени запечатлевать течение жизни? Тоже нет.

Полагаю, на самом деле все упирается в давние годы детства. Лет с семи-восьми меня завораживала бумага, карандаши, гуммиластики, и писчебумажная лавка казалась мне куда привлекательней, чем любая кондитерская. Мне нравился там даже запах. Желтые карандаши, слишком жесткие, чтобы писать ими в школе, казались мне безумно благородными и аристократичными. То же было и с некоторыми видами бумаги, например с чертежной, которая, кажется, называется ватманом; ею пользовались те мамины постояльцы, кто учился в университете на горного инженера. Неделями, а то и месяцами они трудились над одним листом. А в конце, когда китайской тушью (о, благородство этих маленьких пузырьков!) была проведена последняя линия, они стирали (так стирают белье) изнуренную бумагу.

Думаю, к тому же времени относится и моя страсть к тетрадям, но не к школьным, даже в тонкости которых было что-то инфантильное, а к так называемым «общим» — с расчерченными тонкой сеткой клеток страницами, толстым, с красным обрезом, в обложках из грубого полотна или холстины. Я прокрадывался в комнаты к студентам и любовался этими тетрадями, гладил их. Обычно они были исписаны мелким, почти неразборчивым почерком, кое-где были вкраплены рисунки — чертежи у студентов технических факультетов, а у медиков изображения разных человеческих органов.

На одиннадцатом, кажется, году я купил наконец первую в моей жизни общую тетрадь и не знал (как и сейчас, сорок семь лет спустя), что в ней писать. Конечно, на первой странице я изобразил свою фамилию. Затем несколько стихотворений, несколько фраз из книг, которые я тогда читал. Я заполнил таким образом, вероятно, страницы три-четыре, правда с большими пробелами.

В пятнадцать лет — очередная тетрадь, но на этот раз стихи в ней были мои собственные. Две страницы, не больше.

Третью тетрадь я купил в двадцать один год. То был период, когда я писал рассказы для журналов. Чтобы заработать на жизнь, я сочинял их от трех до семи штук в день. А вечером писал в тетради, как я тогда говорил, «для себя», то есть «настоящую литературу». Помнится, десятка два из этих рассказов я потом перепечатал на машинке, так что они должны быть в какой-то папке.

Кстати, о пишущей машинке. Для меня самого до сих пор удивительно, что я, который так любит хорошую бумагу, карандаши, ручки, тетради в обложках, с шестнадцати с половиной лет печатаю на машинке, но так было заведено в газете, где я работал репортером. И к машинке я до того привык, что долгие годы и даже десятки лет практически ничего не мог написать от руки.

В 1940 году в Фонтене-ле-Конт, где я жил во время войны, я купил несколько тетрадей. Тогда уже невозможно было найти настоящие толстые общие тетради, которые так восхищали меня в детстве. Не было уже ни холщовых обложек, ни красных обрезов.

На этот раз, в сороковом году, я вывел на первой странице слово «Педигри». А на следующей странице изобразил нечто вроде генеалогического дерева Сименонов.

Тетрадь эта предназначалась моему сыну Марку, а иметь других детей я не надеялся, так как один рентгенолог сказал, что жить мне осталось от силы два-три года.

Интересно, что случаю было угодно, чтобы эта тетрадь разделила судьбу предшественниц. Я исписал несколько страниц, на которых рассказывал о своем детстве, главным образом о своей семье, — с мыслью о сыне, у которого в соответствии с предсказанием рентгенолога почти не было шансов по-настоящему узнать меня (Марку было полтора года). Клод Галлимар, приехавший повидаться со мной, привез мне известия об Андре Жиде, с которым он иногда встречался в неоккупированной зоне (кажется, в Ницце). Клод рассказал Жиду про эти тетради. Жид, с которым у меня была многолетняя переписка, попросил прислать ему копию. А затем в письме посоветовал мне бросить ручку, перестать рассказывать от первого лица, а начать печатать мою историю, как роман, на машинке.

Страницы, написанные от руки, стали книгой «Я вспоминаю».

Машинописные — книгой «Педигри».

Четверг, 14 июля 1960