Новые парижские тайны

Пример: слово «табу»; оно совершенно не свойственно людям Запада и тем не менее вошло в обиходный язык.

А почему они усвоили слово «пария»?

В основном это все выражения, связанные со страданием, грехом, смертью, агонией, карой на этом или на том свете: «… не на жизнь, а на смерть… смерть кружит вокруг… худой, как смерть… бледный как смерть… поле смерти… смерть такому-то!., любить до смерти… ненавидеть до смерти… устал до смерти… смерть в глазах… собачья смерть… ложе смерти… и т. д. и т. п. (плюс пословицы и поговорки)…»

То же со словом «мертвый»:

«…ни живой, ни мертвый… мертвый час… мертвый сезон… мертвый взгляд… мертвая погода… мертвый язык… натюрморт (в смысле «мертвая природа»)… мертвый дом…»

То же со словом «грех» (даже без всякого религиозного смысла).

Или вот еще: «как в агонии…», «агонизировать…», «агонизируя…». Эти слова используются очень часто — и в прямом и в переносном смысле, но очень редко в том, какой придается им современной медициной.

Чистилище… ад…

Это все наследие страха, доставшееся нам от незапамятных времен, принадлежавшее сотням религий, и мы сохраняем его, передаем с помощью слов нашим детям, хотя — о, ирония! — пытаемся дать им более или менее рациональное и научное представление о мире.

Мы тащим за собой тысячелетия страха!

Ну, вот и все. Я закончил свой коллаж. Перечитывать не стану. Так будет честнее.

Суббота, 1 октября 1960

Я часто повторяю, что я аполитичен, и полагаю, так оно и есть. Однако сейчас, если бы у меня было французское гражданство, вполне возможно, я поддался бы искушению поставить свою подпись под «Манифестом 121 или 125»[170] (цифра не имеет значения), требующим, чтобы за солдатом, которого посылают в Алжир, где он будет вынужден совершать действия, в какой-то мере противоречащие его убеждениям, было признано право на дезертирство. Я отчасти завидую тем, кто отважился подписать его и теперь подвергается за это гонениям. Мне хотелось бы, чтобы все артисты, писатели и т. д. устроили нечто вроде забастовки солидарности со своими коллегами, для которых теперь закрыт доступ на телевидение, в кино и в субсидируемые правительством театры, а главное, с преподавателями, пострадавшими куда сильней. Все эти меры возмущают меня, вызывают негодование.

Но я бездействую. И, вне всякого сомнения, не только потому, что я не французский гражданин, но и потому, что, как всегда, чувствую: обе стороны используют ситуацию в достаточно мутных целях. Поступаю я так вовсе не из эгоизма и — это бесспорно — не ради спокойствия своего и своих близких. И тем более не из осторожности. Причина, скорей, в тягостном чувстве, которое я испытываю при определенного рода использовании идей, какими бы чистыми они ни были.

И в то же время я отдаю себе отчет, что во мне сидит некое чувство, с которым я ничего не могу поделать и которого несколько стыжусь. Эксперимент де Голля[171] с самого начала вызывал у меня отталкивание, и не только по причине самонадеянности де Голля, его пренебрежения к чужому мнению или из-за тех, чьи интересы представляет он и его окружение (все эти теоретики пришли из крупных университетов и пытаются свести социальные проблемы к математическим уравнениям, а между тем в той или иной степени работают они на крупные банки и промышленно-финансовые группы), но также и потому, что я убежден: он неизбежно закончится крахом. Пройдет года два, и это станет очевидно.

Это поражение, временное и, надеюсь, непродолжительное, есть поражение Франции. Оно заметно сегодня, но еще заметней станет завтра в ООН, если не произойдет что-то непредвиденное.

Я люблю Францию. Она мне ближе всех других стран, хоть я и не являюсь ее гражданином и довольно редко бываю в ней.

И тем не менее, когда смотрю телевизор, я ловлю себя на том, что желаю новых неудач французской политике, так как это политика де Голля.

Не оттого ли я желаю Франции возрождения и подлинного расцвета в отдаленном будущем после некой неведомой революции?

А может, я просто жажду оказаться правым? Или это потому, что я радуюсь поражению человека, который мне антипатичен, но к которому тем не менее, после того как он остался чуть ли не в одиночестве, я начинаю испытывать жалость?

Я предпочел бы быть уверенным, что эти последние предположения не соответствуют истине.

27 октября 1960

Три дня на Криминологическом конгрессе в Лионе. Юристы, врачи, психиатры, судебно-медицинские эксперты, работники организаций социального обеспечения, тюремные капелланы, полицейские — все знатоки своего дела. Всем свойственна профессиональная добросовестность (правда, хватает и мелочного тщеславия). Но общий уровень на удивление средний. Каждый талдычит свое и едва снисходит до разговора со специалистом из другой области.

Что же касается преступника, являющегося, в сущности, основой и целью их трудов…