Новые праздники

Поэтому, помимо ремонтной работы, очень интересно мне было попробовать себя в качестве не композитора, а спокойного исполнительного клавишника. А то Сережа мне все мозги проебал, что заебал я его своим композиторством, когда он, де, почему-то должен был мою хуйню исполнять (кстати, никто, блядь, так уж не заставлял). Тем не менее, мне было интересно, конечно, попробовать себя в иной шкуре и побыть просто музыкантом, чего не случалось со мной со времен сдачи экзаменов и зачетов в музыкальной школе, что, кстати сказать, уже тогда ужасно меня раздражало, как и вообще любые проверки какими-то ублюдками моих умений и знаний во всех формах.

Подвернулся случай. Познакомился я с молодым композитором и поэтом, блядь, как и я сам, блядь, Олегом Чеховым. Мне понравилась его музычка и его от всей души идущая устремленность к достижению своих экспансивных целей. Вообще, всегда здорово поиграть с человеком, похожим в некоторых проявлениях на тебя, как две капли воды на третью, будто ты не такой же, как он, а другой: милый, добрый и исполнительный. В особенности это интересно, если он с самого начала понимает, что ты ни хуя не такой, каким хочешь казаться.

И вот мы начали репетировать. Я радовался той фишке, что опять буду репетировать с нашим другойоркестровским Вовой и сам буду простым музыкантом-исполнителем. Однако у меня, конечно, хуево выходило, ибо слишком ещё в те времена я был самонадеян и уверен в своей крутоте. Не получалось быть исполнительным. То есть, получалось, конечно, но всем при этом было очевидно, с каким трудом мне это дается. Наш Вова, с которым мы не одну собаку съели, все время мне говорил: «Чего ты паришься? Чего ты паришься?»

Но крыша, безусловно, текла: все время в процессе игры той или иной Олеговской композиции моё астральное тело взвивалось к потолку репетиционной каморки, и неизменной болезненной тоской наполнялось сердце, бессильно наблюдающее эту картину: наш Вова, наша каморка, тот же вовин бас, на котором столько было сыграно моих или им придуманных для моих композиций партий, я и... Олег, человек к которому и поныне испытываю я искреннюю и большую симпатию, но неизменно воспринимаемый мною ТАМ и ТОГДА чужим. Я все время невольно проводил историческую параллель между происходящим в этой комнате и приходом норманов-Рюриков на русский великокняжеский престол. Возможно, нехорошо о таких вещах писать, но, во-первых, по сравнению с «Псевдо» – это детские игрушки (о чем я написал, чтоб самого себя убедить, что все не наоборот как раз), а во-вторых, все всегда одно и то же в таком ключе думают, и нЕ хуя позволять себе замалчивать спасительную правду, потому что если не самая выворачивающая правда тотальная, так уже ничего не спасет нас, печальных уебищ.

Но ты, Олег, не подумай, пожалуйста, говна обо мне. Я очень люблю тебя, и ты всегда можешь рассчитывать на мои скромные, к сожалению, но все твои музыкальные данные.

А судьба, надо сказать, распорядилась для меня хорошо, как всегда за счет чужого несчастья. Будь проклята человечкина жизнь! Олег, будучи уроженцем города Ялты, и вследствие этого будучи, опять же, гражданином суверенной, блядь, Хохломы (Хохляндии, то бишь) had any problems с тем, что хотели хохлы забрать его в армию, как человека уже закончившего высшее учебное заведение и ещё в связи с тем, что армия хохляцкая молода и поныне нуждается в кадрах, як никакая другая. Короче говоря, мало им скандала с черноморским флотом, так и ещё Чехова-птичку вознамерились в свои ряды загрести. Пидаразы, блядь!

Однако, играть с ним я больше в то время не имел сил, потому что не понимал, чего он, Чехов от меня хочет. По мне все очень просто: либо ты всем пишешь нотки, либо кушай те партии, которые люди себе сами придумывают. А то можно ещё деньги всем платить, если можно. Но это все уже потом во всём своем наглом бесстыдстве и безобразии предстало в виде проблемы. Тогда же о другом сердце пиздело, захлебываясь.

Короче, все само собой устроилось с этой, всего лишь одной из хУевой тучи навалившихся на меня вдруг проблем.

Отрадой же единственной уже тогда стали попсовые девичьи песни, которые, впрочем, тогда вызывали во мне только чувство все той же постмодернистской радости и искреннего веселья. Задолго потом, если можно и нужно так выразиться, подвергнув тем самым переосмыслению общепринятую концепцию времени, они, эти беззащитные, как и положено девочкам, песенки, хоть и не перестали быть единственной отрадой, но больше уж не вызывали того здорового прежнего смеха, а только горючие глупые мужчинкины слезки, смешанные все с тем же неизбывным сердцеболезненным катарсисом.

XLI

(«Мне так противен этот мир,

как никакой любой другой!..»

А.С. Пушкин «Евгений Онегин»)