Новые праздники

Я слушал все это и недоумевал, как мог я скучать на уроках музыкальной литературы, когда учился в музыкальной школе. Как мог я не врубиться в Мусоргского! Это пиздец, хотя в этом нет ничегошеньки удивительного. Мудак я был маленький. Не дорос ещё тогда.

А Скрябин! Вот уж у кого совсем не было головы, отсутствие каковой представлялось мне тогда несомненным достоинством.

Но, сразу скажу, что Альфред Шнитке всегда казался мне «халявщиком» и «шаровиком», не в обиду ему будет сказано. Это мне Имярек ещё, музыкальная девочка, говорила, что он охуителен и что у него, блядь, полифоническое мышление на сотню голосов. Мышление, блядь! Да ты совсем дурочка, что ли?! Была бы правильная партитурная нотная бумажка, я бы тебе, дурочке и триста голосов в полифонии нахуярил.

Да и вообще все эти шестидесятники, Артемов там какой-нибудь, всегда вызывали у меня сомнения, ибо это были уже, сколь ни вращай, мои современники, хоть и старшие, а, следовательно, люди, испорченные нашей эпохой, когда масскультурные имиджевые законы неминуемо ставятся выше, да к тому же и все это не может не приниматься всем сердцем, даже если и не отдавать себе в этом отчет, и искусство, незакрученное на той примитивной хуйне, что кто круче и неповторимее выебнется, тот и царёк, — стало никому не интересным в среде потомственных интеллектуалов и интеллигентов.

Впрочем, это я уже сейчас научился с таких позиций все анализировать, а раньше просто чувствовал и с другим, хотя на самом деле все с тем же самым, ибо кроме этого самого и нет ни хуя, связывал свою органическую неприязнь. Да и потом я не люблю в искусстве то, что мне самому ни хуя не стоит сделать, а от природы слишком многими способностями я наделен. Вот Шостаковичем я бы не мог стать. Шниткой же без проблемы, лишь бы только нужную референтную группу для выебона своего нарулить!

Я помню, как мы всем Другим Оркестром слушали оперу Шостаковича «Нос», которую тот накатал в возрасте двадцати одного годика. Я просто балдел от этого. Там было все. И все было неповторимо, в отличие от его уебищной, если быть честным, первой симфонии, каковая, если не забывать о существовании Скрябина, совершенно в этом мире излишня.

Послушав в первый раз «Нос», я как-то сразу и непреднамеренно почувствовал, что, блядь, вся последующая Шнитка и прочие мастодонты Новой Музыки умещаются, блядь, в нескольких тактах, в нескольких фразочках, совершенно, кстати, для Шостаковушки незначительных, ибо он все это в двадцать семь раз круче умел и подать, и распространить, и, наоборот, где следует, поумерить. То есть, блядь, опять «языковое» мировосприятие моё недвусмысленно толкало меня к пониманию того, что Шнитка, скажем, говорит, может, и интересные вещи, но неоригинально и грубо, как ругающийся, блядь, матом пятиклассник.

Одну Губайдулкину не хотелось мне в говно окунуть. Уж очень тема ебливого Маугли у ней хороша!

А какова у Шостаковича «Симфония N 5, ре минор»! Это пиздец. Сначала мне показалось, что в самом начале слишком до хуя Бетховена, потом, во второй части, чего-то не по-товарищески у ещё не принявшего в то время коммунистическую идеологию Прокофьева так сильно фишки пиздить, но потом я все это полюбил. «Языковое» мышление не позволило любимого учителя в воровстве упрекнуть. Но говорю я все это к тому, что сначала мне у Шостика нравились злые напористые мелодийки, выраженные через медные духовые и совершенно убийственные, если не сказать, чудовищные. А потом, блядь, я влюбился в третью часть все той же пятой симфонии и попался по жизни.

Там ещё и четырнадцатая симфония, и Кейдж, и прочие пиздюки со своим «умри все живое» лиризмом, когда все тихонько и безо всяких медных духовых наповал убивает. Это, конечно, совсем крышак мне свернуло, как и другим оркестрантам.

А кстати, Онигер все у Стравинского-то попиздил, гнида. А Бриттен — хороший, конечно, дядька, но, сами подумайте, что ценного могут изобрести англичане, окромя паровоза?

Хиндемит хорош. Тем более, что мне его впоследствии Имяречка на компакт-диске подарила.

А вот Денисов — всем бы приятен и славен. Я даже думаю, что его оркестровка «Песен и плясок смерти» Мусоргского при всей моей вечной любви к Шостаковичу, лучше и тоньше, чем у вышеупомянутого Дмитрия Дмитриевича. Но с другой стороны, я никогда не забуду один из его авторских вечеров, когда он сказал, что вот в молодости подделывался под чужую крутоту, а потом, де, свой собственный язык нарулил. Мне в тот вечер очень понравились все его музыкальные инициативы, к тому же ещё и мастерски исполненные, но только потом, спустя пару лет, мне довелось услышать Антона Веберна, и, сопоставив хронологию, я расстроился, что все-таки Денисов не нашел-таки своего собственного языка, и умер немым в этом отношении.