Новые праздники

Давно уже все желания мои меня раздражают, потому что пред их лицом предстаю я обыкновенным мужчинкой с амбициями и вообще человеком, что означает, что во глубине своей удивительно чистой душонки имеются претензии какого-то трансцендентного свойства, и тут уже раздражению моему нет предела, ибо люди, имеющие трансцендентные претензии, не возбуждают во мне ничего, кроме недоумения и искреннего сочувствия неисправимому их уродству, равно как и все прочие люди, что, в свою очередь, пахнет каким-то романтическим изоляционизмом, будто я — Лермонтов какой недоразвитый.

То есть, не я — недоразвитый Лермонтов, а Лермонтов — какой-то недоразвитый человек, зацикленный на своем члене, коему я подобен. То есть, не члену… А впрочем, и ему и Лермонтову во совокупе.

И тут мне опять начинает навязчиво хотеться, чтобы меня «усыпили», подобно неизлечимо больной собачонке, с которой столь у многих что-то такое трогательное связано было.

Но в ту же секунду слишком нечеловеческий стыд охватывает, извините за выражение, все моё существо. Я начинаю думать о теле.

Кто, кому предназначено свыше, возиться с нетолстой, но все-таки тушей моей? Опять ничего нельзя избежать…

Можно сказать понятней: я очень устал влиять на людей. Я что-нибудь скажу, а они думают. По себе знаю. Я что-нибудь осуществлю, а они непременно и, в общем-то, даже невольно выводы сделают. По себе знаю.

Вот и смерть моя (тихая-тихая) обязательно на кого-нибудь повлияет, воли моей супротив, неизбежно поможет кому-то что-то понять. Экая мерзость!.. Бр-р-р!..

Да. Неизбежно сие.

Об одном прошу тебя, Господи! Сделай так, чтобы то, что поймут люди благодаря моей смерти, оказалось какой-нибудь малозначимой ерундой, а ещё лучше — заведомо ошибочным ума заключением…

Январь 1996

Такая вот хуйня. Странно да? И я очень заебись помню, как мне однажды позвонил Женя Панченко, наш бывший вокалист бывшего и безвозвратно почившего Другого Оркестра, и я ему сказал, что собираюсь завязывать с музыкальным творчеством, и, видимо, с литературкой также.

Уже давно при этом даже с ИмЯречкой обсуждал я свой жизнепроект: уехать на хуй в дервеньку одну под Суздалем и никому более не ебать мОзги, а тихо любить свою Возлюбленную и не иметь с этим ебаным миром ни хуя общего. И я уже ждал в расчете на этот мудрый поступок нашей с Серегой зарплаты за наш последний евроремонт, и считал деньги и возможности.

То есть, блядь, было искреннее ощущение, что баста, что говно уже со всей очевидностью в амброзию никакую, мало-мальскую даже, не превратится. И это единственный был вариант в той ситуации разлуки с Любимой, каковая грозила (тогда ещё только грозила) стать вечной по причине того, что хотя вне всяких сомнений писатель я охуенный и композитор тоже себе ничего, и родиться бы мне не в нищете и без связей (или хотя бы пораньше осознать, что это именно так) — имел бы хуеву тучу шелестящих ценных бумажек я и был бы счастлив сам, как гордо звучащему Человеку и надлежит, да ещё и выебанную Жизнью ИмЯречку б осчастливил и показал ей, как прекрасен этот мир, как прекрасна выебавшая ее Жизнь, во что, конечно, к принятию решения о собственной эвакуации из зоны говна, я абсолютно не верил, — прозябаю я вместо всего этого в тотальном Пиздеце и доныне, как пресловутый воз, который никакая коалиция мифологических зверей не в состоянии сдвинуть с места.

Однако, как вы уже, видимо, догадались, ряд как всегда именно смешных и никаких других по своей характеристике обстоятельств помешал исполнению этого спасительного для всех плана. Ради изложения всех этих обстоятельств я и затеял весь этот, блядь, роман, и в очередной раз надеюсь, что начну излагать их «самую суть» уже завтра и уже в следующей главе. А сейчас я буду ночной канал «Плэйбоя» смотреть, а потом спатеньки и «баюшки-баю-баЮ», если вы, конечно, помните Мусоргского, и, конечно, на эту зашифрованную баюбаюшную хуйню мне, непокорной золушке, так же надеяться не приходится. Гудбайте, как говорил мой однокурсник по Пединституту, ныне ди-джэй «Радио 101», Димочка Широкий, ибо кто его знает, так тот понимает, что он и впрямь мальчишка неузенький. (А ты, Калинин, прав, что мне сказать нечего. Только тебе тоже, о чем ты хорошо знаешь, ибо более чем не дурень мытищинский.)

XXXVII

Ебать твою уж никак не направо! С очередным добрым утром вас! каждое из которых, впрочем, с неизменным успехом выворачивает мне все бесхитростное моё (как можете не сомневаться, и ваше тоже), извините, нутро.

Всем персонажам, блядь на хуй, слушать мою команду: всем тем, кто людишки из вас, отступить на второй план! На сцену приглашаются, блядь, отвлеченные образы!