Новые праздники

В этот период я как раз окончательно ушел от второй жены, процесс ухода от которой был долгим и трудным. Как известно, Москва не сразу строилась, и в августе я переживал глубочайшую для тех лет депрессию. Я не мог быть один, но при этом не хотел никого видеть. В моменты приступов я начинал мучительно перебирать в голове знакомых и понимал, что все-таки никто из них не скрасил бы моего глубокого одиночества. В какой-то момент в своих воспоминаниях о людях, с которыми мне доводилось по жизни общаться, передо мной всплыл относительно свежий образ. Я вспомнил некоего Никиту Балашова, которого знал ещё по той самой детской литературной студии, регулярные посещения которой в свое время и сформировали моё глубоко безрадостное мировоззрение. Я не видел его уже много лет и знал о нем лишь то, что он учится на театроведа в ГИТИСе и сочиняет под гитару какие-то там песенки, а песенки в то время, как вы понимаете, казались мне низшим жанром, на котором, блядь, «до самой сути» никогда не доедешь. Такая хуйня.

Тем не менее мне захотелось его увидеть, и я набрал его номер.

(Стыдись! Стыдись, о, рыжее уебище! Стыдись того, что меряешь всех своим ублюдским ничтожным аршином! Как мог ты так наехать на милую, светлую и прекрасную С? Ничтожество! Дерьмо! Как мог ты такое о ней писать? Язва, отравленный наконечник! Ничтожество!

Она позвонила мне. Она позвонила мне, как только ей представилась такая возможность, ибо она работает в отличие от меня, ебаного бездельника, на ежедневной советской работе, хотя ей, надо думать, как и любой творческой девочке, это не доставляет ни малейшего удовольствия и даже более того, наверняка, служит источником всяких мерзких состояний латентного раздажения и ненависти к этой ебаной жизни. Стыдись, говно-человек! Она позвонила мне, и была так со мною мила, что камень бы устыдился на моем месте, а я не камень и устыдился тотчас же, как услышал ее голосок в трубке. Черт меня подери, маленького поебасика! Идиот! Влюбился он, блядь! Мудак! Мудак! Мудак! Что ты можешь ей дать, кроме бесперспективных надежд?

Я не знаю, но я не могу представить себя без того, чтобы не переспать с ней хотя бы один раз, а лучше быть рядом с ней постоянно. Еб мою мать! Я ждал ее звонка с тех пор, как она вчера мне сказала, что позвонит сегодня днем. Блядь! Прости меня, Имярек! Что я могу сделать, если я люблю ее и хочу?! Прости меня, С, что я извиняюсь за мою любовь к тебе перед какой-то неизвестной тебе Имярек! Прости меня Имярек, что я люблю С! Прости меня, Папа, блядь!.. Что я могу сделать? Я не могу больше бездействовать. Мне нужна Единственная Любовь, и я возьму ее, блядь, во что бы то мне ни встало! Я возьму Любовь и возьму у этого злоебучего мира без остатка и сострадания все то, что он мне задолжал. Пошло все на хуй! Ебись все красным революционным конем!!!)

Мне захотелось увидеть Никиту и я набрал его номер. Никита, будучи человеком тусовочным, каковое качество в людях тогда ещё не раздражало меня, немедленно забил со мной стрелку, и мы пошли тусоваться. Кончилась эта наша тусовка тем, что он повел меня в гости к какой-то своей знакомой, которой и оказалась Эля Шмелева, девятикомнатная квартира которой, в свою очередь, и оказалась студией «Мизантроп».

Эля была в тот день в неважном настроении и с порога выговорила Никиту за то, что он водит к ней без предупреждения незнакомых людей, то бишь меня. Тем не менее, мне все-таки выдали тапочки, а через полчаса и вовсе угостили анашкой. Я ушел в себя, что никогда не мешает мне адекватно воспринимать окружающий мир и делать адекватные выводы, но мешает принимать деятельное участие в тусовочных разговорах ни о чем. Помню, что меня сказочно нагрузили демонстрируемые Элей ей же и произведенные записи всяких молодых интеллектуалов, в большинстве своем уроженцев советской Сибири, вследствие чего малообразованных, понтующихся, хуевоиграющих, но уверенных в собственной невъебенной, блядь, крутоте. Я, русский композитор-авангардист, «сидящий» тогда на современной симфонической «сложной» музыке, будучи выращенным в относительно интеллигентной семье, не только что промолчал, но и наговорил комплиментов. Естественно, что я не очень сильно лукавил, ибо давно уже к тому времени выучился мастерски применять семиотический метод постижения мира, вследствие чего, всегда мог с легкостью найти в чем угодно как хорошее, так и плохое. Хотя, когда марихуана выветрилась из моей горячей авангардистской крови, я понял, что это все — какой-то пиздец. Но, успокоил я себя, мало ли, что я думаю, я, вообще, человек явно неординарный, а люди — они люди, и если им это нравится, стало быть это хорошо, и следует сей фенОмен творчески, блядь, осмыслить.