Какое счастье плотно закрыть за собой дверь и оказаться одному. Не раздеваясь, Макс ложится на диван. Тело мучительно ноет, будто его долго, тупо били. Нет сил даже уснуть. Остается лежать и смотреть в темноту. Он перестает воспринимать происходящее в его реальном преломлении. Что толку обижаться на Туманова? Или ужасаться провинциальной разнузданности Нади? Его два глаза отказываются смотреть на происходящее, но тот третий глаз, прорезавшийся недавно, видит странную извилистую линию судьбы. Нельзя считать случайностью бесцеремонное вторжение Матвея Евгеньевича с новой пассией. В самых счастливых мечтах он не смог бы предположить, что уже сегодня станет на шаг ближе к женщине, возле подъезда которой убедил себя в ее недостижимости. Он не настолько наивен, представляя картину будущего знакомства. Впереди возможен целый ряд отвратительных эпизодов, подобных этому, прежде чем он сможет поцеловать руку своему божеству и с трепетом произнести: «Меня зовут Макс». Нужно подружиться с Надей, хотя совершенно непонятно, что связывает самую изысканную женщину Москвы с дурно накрашенной девкой, собирающейся переспать с комическим стариком. Туманов даже не подозревает, какой он является пародией на сексуальные подвиги. В любом американском фильме или в новостях из их светской жизни, если уж выставляют отношения молодости и старости, так уж и молодость ослепительна, и старость обладает поджарой фигурой любителя виндсерфинга, здоровым загорелым цветом лица, ясными голубыми глазами, несколькими морщинами, подчеркивающими ум и опыт, и гордым покоряющим взглядом. Пусть такому мужчине семьдесят лет и даже больше, но каждый, видя рядом с ним роскошную молодую красавицу, испытывает гордость за весь мужской род. А когда наблюдаешь за пожилым шкодливым подростком с отвисшей кожей и животом беременной женщины, с нездоровыми мешками под глазами и подагрическими ногами, лапающим немытые сиськи уличной девки, начинаешь физически ощущать хлюпающую вокруг них грязь. На лице Макса в полной темноте появляется презрительная гримаса. Он вдруг понимает: разврат — не в способах любви и не в количестве любовников, а в качестве отношений.
За дверью слышна суетливая возня, заканчивающаяся смехом и воплями Нади: «Сэр, поосторожней, вы откусите мне грудь! Ну, куда, куда… Она же больше, чем ваш рот. Ах, ах, ах… ой! Не надо лезть туда пальцами. Ну, пожалуйста… ой, больно. У вас что, кроме пальцев ничего нет?»
Сопение выползает из недр организма Матвея Евгеньевича и дотягивается до высокого повизгивания, заполняющего наступившую тишину. Снова возглас Нади: «О, дедок! Это твой или взял у кого-нибудь напрокат? Тогда я пошла в ванную».
Макс зажимает уши. Он не в состоянии слушать высокий неестественный смех Матвея Евгеньевича. Макс вспоминает Фолкнера, отгораживавшегося стеной пьянства от наступающей пошлости. Встает и входит в комнату. В кресле сидит Туманов с расстегнутыми брюками и запрокинутой головой. Рубашка валяется под столом. Седые волосы на груди всклокочены. Рябое тело в помаде и укусах. Не произнося ни слова, Макс берет бутылку с разведенным спиртом, кладет на хлеб кусок колбасы и идет в комнату Али. Его останавливает телефонный звонок. Макс косится на настенные часы. Всего половина одиннадцатого. Поднимает трубку. В ней слышится незнакомый голос:
— Алло, Макс? Привет.
— Кто это?
— Ты меня не знаешь. Но есть срочная информация. Важная для тебя.
— Кто это?
— Мне известно местонахождение твоей дочери. Али… Алевтины.
— Что с ней?
— Пока ничего. Но пора девчонку спасать.
— Кто ты?
— Ты меня не знаешь. Но нам стоит познакомиться.
— Когда?
— Завтра в двенадцать у Дома журналистов. Знаешь где?
— Да. Как я вас узнаю?
— Я сам подойду. Все. Привет.
Короткие гудки возвещают о конце разговора. Макс опускается на стул возле телефона. Из ванной выходит Надя в махровом халате Веры и ее пляжных тапочках. С вызовом смотрит на Макса. Он не реагирует. Девушка, покачивая бедрами, проходит мимо. Тянет за нос задремавшего в кресле Матвея Евгеньевича: «Пошли, дедок. Покажешь мне, как работает твоя штучка».
Ночь и любовь приходят независимо от нашего желания