Новые силы

— Нет, я не обижаюсь на вас, — ответил Кольдевин. — Но если я вас правильно понял, так мы с вами одного мнения? Я говорю только то, что вам уже известно ранее, без меня, не так ли?

Но Грегерсен тряхнул головой и обернулся к Мильде.

— Нет, он положительно невозможен! — сказал он. Потом отпил из своего стакана и опять заговорил с Кольдевином, крича громче, чем было нужно, и наклонившись вперёд:

— Господи Боже мой, неужто вы не понимаете, что ваши взгляды смехотворны, так может думать только самоучка! Вы думаете, что говорите нечто новое, а для нас это старо, мы это знаем и смеёмся над этим... Фу, я больше не хочу с вами разговаривать.

Грегерсен порывисто встал.

— Ты заплатишь? — спросил он Мильде.

— Да. А ты разве уходишь?

— Да. Во-первых, мне надо в редакцию, а во-вторых, с меня довольно. Во-вторых, и в-третьих, и в-двенадцатых, с меня довольно этого вздора! Прощайте.

И Грегерсен нетвёрдыми шагами вышел из ресторана и направился в редакцию.

Пробило шесть часов. Трое мужчин, оставшихся за столиком, помолчали некоторое время. Кольдевин поискал пуговиц, чтобы застегнуть пиджак и уходить, но пуговиц не оказалось, и он быстро посмотрел в окно, чтобы отвлечь внимание остальных от своих рук, и сказал:

— О, да, уже поздно...

Но пиво, должно быть, развязало ему язык, и он снова начал:

— Это был журналист Грегерсен. Я вполне сочувствую этому человеку.

— Не очень-то он вас поблагодарит за это сочувствие, — заметил Мильде.

— И всё-таки он не может заставить меня отказаться от него. Я думаю о людях, которые сидят в редакциях газет, об этих повседневных тружениках, которые в один месяц делают больше работы, чем иной писатель вымучит из себя за год. Часто у них есть семьи, часто им приходится туго, многих из них судьба жестоко преследует. Когда-то они мечтали о более свободной, яркой жизни, чем сидение в редакции какой-нибудь газеты, где их безыменная работа исчезает без следа и где большинству из них приходится даже прибегать к лести и угодничеству, чтобы сохранить за собой место. Если им приходит в голову удачная мысль, они должны сейчас же, как можно скорее использовать её, сейчас же втиснуть в статью. Статья печатается необработанной, и мысль мгновенно исчезает в пространстве. А что они получают за это? Жалкую, самую ничтожную плату и очень мало радости и удовлетворения. Можно было бы вознаграждать этих людей в соответствии с их заслугами, и никто не потерял бы от этого, наоборот, плоды этого сказались бы в виде свободной и честной газетной литературы. Ничего невозможного в этом нет. А так, как дело обстоит теперь, журналист убивает свою жизнь, не получая надлежащей оценки. Что же является последствием такого положения вещей? Он озлобляется и наглеет. Так как пресса является теперь мировой державой, то он употребляет свою власть на то, чтобы внушить к себе если не любовь, то хоть страх. Власть в его руках, и он пишет даже о вещах, которых не понимает, только для того, чтобы заявить о себе. Он выступает учителем и руководителем в таких областях, относительно которых Бог отказал ему во всяком разумении. Сегодня он покровительствует личному другу, а завтра приковывает к позорному столбу личного врага, как ему заблагорассудится. И вот обстоятельства таковы, что только упрочивают это его жалкое положение. Талантливый журналист должен был бы цениться выше поэта.

В продолжение всей этой речи актёр Норем сидел молча, свесив голову, мигая отяжелевшими веками и вяло, и устало посасывая сигару. Наконец он поднял голову, стукнул пустой кружкой по столу и сказал:

— Ну, Мильде, если ты действительно собираешься меня угостить, так прикажи подать ещё соды с коньяком.

Подали содовую воду и коньяк.

В эту минуту дверь отворилась, и вошли Иргенс и фрёкен Агата. Они остановились недалеко от двери, взглядом ища столика; Агата не проявляла ни смущения, ни беспокойства. Но, увидя Кольдевина, она быстро шагнула вперёд, улыбаясь, полуоткрыв рот, как бы для того, чтобы крикнуть ему привет, но потом остановилась. Кольдевин пристально смотрел на неё, машинально перебирая оставшиеся пуговицы на пиджаке.

Это продолжалось с минуту.

Иргенс и Агата подошли к столу, поздоровались и сели. Агата протянула Кольдевину руку. Мильде спросил, чего им можно предложить. У него хватит денег на всё, что они ни скажут.

— Вы пришли слишком поздно, — сказал он, смеясь. — Надо бы вам прийти пораньше, Кольдевин отлично занимал нас тут.

Иргенс поднял голову, быстро взглянул на Кольдевина и сказал, закуривая сигару:

— Я уже имел удовольствие слышать господина Кольдевина один раз раньше, кажется, в Тиволи, С меня достаточно и того раза.