Новые стансы к Августе

в ту же постель не лечь. Даже если прислуга там не сменит белье. Здесь не сатурн, и с круга не соскочить в нее.

ХV

с той дурной карусели, что воспел гесиод, сходят не там, где сели, но где ночь застает. Сколько глаза ни колешь тьмой - расчетом благим, повторимо всего лишь слово: словом другим.

ХVI

так барашка на вертел нижут, разводят жар. Я, как мог, обессмертил то, что не удержал. Ты, как могла, простила все, что я натворил. В общем песня сатира вторит шелесту крыл.

ХVII

дорогая, мы квиты. Больше: друг к другу мы точно оспа привиты среди общей чумы: лишь об"екту злоречья вместе с шансом в пятно уменьшаться, предплечье в утешенье дано.

ХVIII

ах, за щедрость пророчеств дней грядущих шантаж как за бич наших отчеств память много не дашь. Им присуща, как аист свертку, приторность кривд. Но мы живы, покамест есть прощенье и шрифт.

ХIх

эти вещи сольются в свое время в глазу у воззрившихся с блюдца на пестроту внизу. Полагаю и вправду хорошо, что мы врозь

чтобы взгляд астронавту напрягать не пришлось.

Хх

вынь, дружок, из кивота лик пречистой жены. Вставь семейное фото вид планеты с луны. Снять нас вместе мордатый не сподобился друг, проморгал соглядатай; в общем, всем недосуг.

ХхI

неуместней,чем ящур в филармонии, вид нас вдвоем в настоящем. Тем верней удивит обитателей завтра разведенная смесь сильных чувств динозавра и кириллицы смесь.

ХхII

все кончается скукой, а не горечью. Но этой новой наукой плохо освещено. Знавший истину стоик стоик только на треть. Пыль садится на столик, и ее не стереть.

ХхIII

эти строчки по сути болтовня старика. В нашем возрасте судьи удлиняют срока. Иванову. Петрову. Своей хрупкой кости. Но свободному слову не с кем счеты свести.

ХхIV

так мы лампочку тушим, чтоб сшибить табурет. Разговор о грядущем тот же старческий бред. Лучше все, дорогая, доводить до конца, темноте помогая мускулами лица.

ХхV

вот конец перспективы нашей. Жаль, не длинней. Дальше - дивные дивы времени, лишних дней, скачек к финишу в шорах городов, и т.П.; Лишних слов, из которых ни одно о тебе.

ХхVI

около океана, летней ночью. Жара как чужая рука на темени. Кожура снятая с апельсина жухнет. И свой обряд, как жрецы элевсина, мухи над ней творят.

ХхVII

облокотясь на локоть, я слушаю шорох лип. Это хуже, чем грохот и знаменитый всхлип. Это хуже, чем детям сделанное бо-бо. Потому что за этим не следует ничего.

Двадцать сонетов к марии стюарт

I

мари, шотландцы все-таки скоты. В каком колене клетчатого клана предвидилось, что двинешься с экрана и оживишь, как статуя, сады? И люксембургский, в частности? Сюды забрел я как-то после ресторана взглянуть глазами старого барана на новые ворота и пруды где встретил вас. И в силу этой встречи, и так как "все былое ожило в отжившем сердце", в старое жерло вложив заряд классической картечи, я трачу, что осталось русской речи на ваш анфас и матовые плечи.

II

В конце большой войны не на живот,

когда что было жарили без сала, мари, я видел мальчиком, как сара леандр шла топ-топ на эшафот. Меч палача, как ты бы не сказала, приравнивает к полу небосвод (см. Светило, вставшее из вод). Мы вышли все на свет из кинозала, но нечто нас в час сумерек зовет назад, в "спартак", в чьей плюшевой утробе приятнее, чем вечером в европе. Там снимки звезд, там главная - брюнет, там две картины, очередь на обе. И лишнего билета нет.

III

Земной свой путь пройдя до середины, я, заявившись в люксембургский сад, смотрю на затвердевшие седины мыслителей, письменников; и взад вперед гуляют дамы, господины, жандарм сияет в зелени, усат, фонтан мурлычет, дети голосят, и обратиться не к кому с "иди на". И ты, мари, не покладая рук, стоишь в гирлянде каменных подруг, французских королев во время оно, безмолвно, с воробьем на голове. Сад выглядит, как помесь пантеона со знаменитой "завтрак на траве".

IV

Красавица, которую я позже любил сильней, чем босуэла - ты, с тобой имела общие черты (шепчу автоматически "о, боже", их вспоминая) внешние. Мы тоже счастливой не составили четы. Она ушла куда-то в макинтоше. Во избежанье роковой черты, я пересек другую - горизонта, чье лезвие, мари, острей ножа. Над этой вещью голову держа не кислорода ради, но азота, бурлящего в раздувшемся зобу, гортань... Того... Благодарит судьбу.

V

Число твоих любовников, мари, превысило собою цифру три, четыре, десять, двадцать, двадцать пять. Нет для короны большего урона, чем с кем - нибудь случайно переспать. (Вот почему обречена корона; республика же может устоять, как некая античная колонна). И с этой точки зренья ни на пядь не сдвинете шотландского барона.

Твоим шотландцам было не понять, что койка отличается от трона. В своем столетьи белая ворона, для современников была ты блядь.

VI