Новые страхи

– Именно. Тогда, значит, среди деревьев. Не могу обещать, что забуду, где мы тебя посадим, но прослежу, чтобы твои родители не положили под рябиной.

– Это было бы безвкусно, – согласилась она. – Мне, пожалуйста, что-нибудь такое, что вырастет, согнется, станет старым и почтенным. Непригодным для изготовления яхт. Не хочу, чтобы меня спилили и пустили на стройматериалы.

– Жаль. Из тебя получились бы превосходные доски: длинные, прямые, гибкие.

Я, как обычно, выставил в сторону локоть. Она послушно взяла меня под руку, и мы пошли по тяжелому влажному дерну. Между прибрежным утесом и перелазом протоптанной тропинки не было, и по этому коровьему пастбищу мы проходили всякий раз новой дорогой, обходя новые коровьи лепешки и осторожно ступая по старым. Даже и в сапогах. Посередине поля стояла овчарня, мимо которой приходилось проходить, так или иначе. От перелаза к овчарне, от овчарни к морю. Это было естественное, присущее, абсолютное. Данность.

Когда Роуан была маленькой, у овчарни мы останавливались отдохнуть. Она забиралась на каменную стену или пряталась. Мы сочиняли истории про волшебника, оказавшегося в ловушке в одиноко стоявшей башне, и о смелой принцессе, приходившей ему на помощь. Став повзрослее, Роуан присоединялась к здешним ребятишкам и приезжим в шумных играх в салочки, где овчарня всегда бывала «домиком», безопасным местом.

Теперь она выросла, а я уже не в том возрасте, чтобы ее «выручить», и она не станет убегать от моего поцелуя[18].

– Кто-то тут поработал, – положив руку на стену, сказала Роуан почти осуждающе, как будто стена должна оставаться в полуразрушенном состоянии, которое она запомнила.

Овчарня на пастбище для коров не имеет явного назначения и иных врагов, кроме времени. Но все равно.

– Люди, – мягко сказал я. – То и дело какой-нибудь мальчишка захочет узнать, как класть стены. Всегда найдется фермер, который захочет его научить. Вот здесь они и учатся. Коровы трутся своими задами об стену, камни и падают. Иногда бывает, свалят весь угол. Ты видела стену в самом жалком состоянии. Значит, надо было ее поправить. Вот и поправили. – Овец на этой земле нет уж лет сто или более, но овчарня стоит, серые стены на зеленом поле.

Она скептически хмыкнула и прислонилась своими подтянутыми ягодицами к стене, как бы поддаваясь искушению попробовать, не удастся ли столкнуть краеугольный камень.

– Расскажи мне о Брюсе, – сказала она, глядя на горизонт.

– Что тебе рассказать о Брюсе? Ты его всю жизнь знаешь.

– Да, но я была девчонкой, – сказала она, – а он уже пожилым человеком, и… ну, сам знаешь. Вовсе не добрым дедушкой. Он действительно не хотел, чтобы я находилась на лодочном дворе. За мной надо было все время следить из-за инструментов и…

– И я смотрел не на него и думал не о работе, а ему не нравилось ни то, ни другое. И он не хотел оставлять тебя и в коттедже, потому что ты слишком шумела, и опять-таки я смотрел не на него. Дело было не в тебе, а в детях вообще. На твоем месте мог бы быть кто угодно. Ему не нравились и мои друзья.

– Верно. Я не понимала этого в детстве, но потом поняла. И потом он по-прежнему не хотел, чтобы я там бывала.

– А ты все равно приходила, дай тебе бог здоровья.

Она приехала и на его похороны, сама, что, возможно, стало первым ее взрослым поступком. Я собирался сказать это, но она меня опередила:

– Это отравляло жизнь, правда? Он пытался руководить твоей жизнью, и я не понимаю, как ты мог ему это позволить.

Конечно, она не понимала. В двадцать лет она пользовалась такой свободой, какая мне и не снилась. То, что Брюс умер, ничего не меняло.

– Отравляло, может быть, – сказал я. – Но так же говорят о растениях томатов и картофеля просто оттого, что они относятся к тому же семейству, что и паслен. Яд отравляет. Целые цивилизации выстроены на картофеле. Брюс был непрост, но он взял дикого ребенка, из которого мог вырасти подонок, и сделал из меня приличного человека. Приличного, с его точки зрения и с моей тоже. – Моя точка зрения, по совести говоря, была привита им мне и от его точки зрения не отличалась. Он научил меня не только столярному делу и строительству яхт.

– Ты не просто приличный. Ты – есть. Но все равно. Не следовало позволять ему так подчинить себя.

– Милая, я даже не собираюсь притворяться, будто у меня был выбор. Так уж бывает с подчинением. Ты не выбираешь его, не можешь проголосовать против. И остаешься благодарным. Это лучшее из того, что со мной вообще случалось.

– Скорее единственное, что с тобой вообще случалось. Ты жил жизнью, которую он избрал для тебя, и до сих пор так живешь. Его лодочная мастерская, его предприятие. Его коттедж.

– Теперь мой. Он стал распоряжаться моей жизнью, это верно, но тогда она не стоила ничего. Она имела ценность только для него. Он придал ей ценность. Он дал мне все – и, мне кажется, это честно – в обмен на все, что взял.

– Я все равно думаю, что он тебя использовал.